Ефим Пермитин - Горные орлы

— С богом! Ступайте-ко с богом! — старик боязливо посмотрел на Седова.

Свежие кони грызли, пенили удила.

Гонщики рассыпались по косогору.

— Она! Она! — азартно закричал зоркий Рахимжан, показывая плетью на обреченного к съемке рогаля.

Марал в ветвистой короне над сухой, породистой головой тотчас же пропал, мелькнув в зарослях дидельника.

— Трефилку спервоначала! Он стаду голова! — с едва скрываемым самодовольством распорядился Герасим Андреич.

Наперерез заезжающим кинулся крупный пантач.

— За-во-ра-чи-вай! — вскричал Селифон, отвязывая на скаку волосяной аркан.

— Оббегай! — закричали разом Акинф, Дмитрий и Зотей Погонышев, горяча криком друг друга и лошадей.

К мчавшемуся с закинутыми за спину рогами пантачу из леска выпрыгнули маралуха с маралом-перворожкой и понеслись к открылку в съемник. Спрятавшаяся в кустах засада затаилась.

— Бе-ре-ги! — прокричал Селифон Герасиму Андреичу, поджимая и пантача и приставших к нему маралов к широкой пасти открылка.

Маралуха и перворожка влетели в съемник, а пантач Трефилка круто повернул вспять, мимо орущих, пытающихся пересечь ему путь гонщиков.

— Вывернулся, будь он благословлённый! — громко сказала спрятавшаяся в кустах Матрена Станиславу Матвеичу.

Адуев уже не видел ни пней, ни речонки, через которую не раз перемахнул Мухортка. Охваченный страхом перед орущими мужиками, олень мчался, широко раздув ноздри. Отставшие заехали в лесок, чтобы потом сменить уставшего Мухортку.

Селифон снова завернул Трефилку и погнал к засаде. В напряженной тишине сада слышно было только, как храпел жеребец да громко дышал убегающий пантач. Загнанный марал попал между открылком и цепью людей. Радостно закричали сидевшие в засаде. Селифон облегченно вздохнул. Но пантач снова круто, на одних задних ногах, повернулся у страшной для него линии и сделал огромный прыжок мимо Адуева. Молнией мелькнул аркан, но, захватив за самый кончик рога, скользнул на землю.

— Да будь ты трою-трижды на семи соборах проклятый! — выругалась Матрена. — Из глотки вывернулся!..

Вновь повернул коня Селифон, но по увеличивающемуся расстоянию между ним и маралом понял, что скакун устал и что на следующем кругу его легко загнать. Пришлось повернуть к отдыхающим гонщикам. И как только повернул он, марал тоже остановился у куста, высоко поднял голову, насторожив узкие седые уши.

— Не давай отдыхать! — закричали выскочившие из леска на отдохнувших конях мужики.

А марал все стоял, словно потерял всякую осторожность.

Овечкин был уже совсем близко. Он взмахнул арканом, но в тот же миг и пантач метнулся в сторону, петля змеей обвилась вокруг куста, за которым укрылся марал.

И снова началась скачка.

Селифон стоял в тени леса на взлобке. Ему видно было, как обманывал гонщиков марал, как он измучил овечкинского Карьку и как измучился сам. Зверь уже не скакал, а только перебегал от куста к кусту, спасаясь от петли.

«Больше гонять нельзя, запалится рогаль!» — принеслось в мозгу Селифона.

Опьяненный гоном, готовый еще минуту тому назад броситься на смену Акинфу, теперь, при виде шатающегося, обезумевшего пантача, он и сам почувствовал смертельную усталость. На мгновение ему даже показалось, что у куста, шатаясь, стоит совсем не марал, а он сам, Селифон, и что это его, Селифона Адуева, так загоняла жизнь, и он стоит и качается, как запаленный пантач.

Злоба на мир, на всех с новой силой вспыхнула в нем и затопила разум. Добрый, смущенный взгляд не умеющего ездить верхом Станислава Матвеича чем-то напомнил ему Марину…

— Трефилку до вечернего гона не надо теперь тревожить, — сказал Герасим Андреич гонщикам.

«Артельщики свояками доводятся…» — вспомнил слова Фроси Адуев и, не отдавая отчета, ударил жеребца арканом. Марал стоял, широко раскрыв бледнорозовый рот с вывалившимся синим языком. Ноги его подгибались и дрожали, горячие ноздри вспыхивали, как лепестки мака. Страх перед надвигающимся на него всадником удесятерил силы животного.

Неожиданное появление Селифона испугало Петухова. Он крикнул:

— Не надо! Брось! Не надо Трефилку!..

Но Селифон ничего не слышал.

Марал увернулся от петли. Остальные гонщики, соблазненные Селифоном, видя близкий исход борьбы, кинулись наперерез маралу и уже не кричали, а с тупым упорством, молча гонялись за ним.

Пантач искал спасения в лесу. Селифон ударил коленками по мокрым бокам коня и поскакал наперерез, приготовив аркан. Конь прижал уши, хищно оскалил зубы. Селифон взмахнул арканом. Петля огненным кольцом захлестнула шею марала. Напрягая последние силы, пантач ворвался в кусты. Жеребец бросился следом. По лицу, по груди, по плечам Селифона хлестали ветки и сучья. Кумачовая рубаха треснула и разорвалась вдоль спины, от плеча до самого подола. Спрыгнув с коня, Адуев обвил себя арканом и, широко расставив ноги, уперся «пнем». Задыхающийся марал упал на колени. Со всех сторон подскакивали всадники и валились с коней. Запетляв задние ноги, натянули веревки. Пантач ткнулся в топь речонки.

Артельщики, точно слепни, облепили горячее тело животного. Селифон схватил за уши покорно распластанную по земле голову. Дышали все жарко, но громче, горячее всех марал. Подбежавший с пилкой Герасим Андреич взглянул на вывороченные страхом Трефилкины глаза в синих прожилках, на незакрывающийся рот, на крупно ходивший живот и закричал:

— Загоняли! Насмерть загоняли, батюшки!

Селифон схватил марала за мягкий плюшевый пант.

Погонышиха сдернула с головы Станислава Матвеича шляпу, зачерпнула ею воды из речки и стала лить маралу в горло, на голову, на раскаленный живот. Пантач безучастно глядел на видневшийся между пихт голубой просвет неба.

Селифон взял пилку из рук Герасима и опустился на одно колено прямо в воду. Разорванная вдоль спины рубаха обнажила белое, мокрое от пота тело.

— Повыше, ой, повыше, Селифоша! Коронку не совреди! — стонал осунувшийся вмиг Герасим Андреич.

Сталь беззвучно, точно в хлеб, врезалась в живую мякоть. Ветвистый, еще живой, с пульсирующей в нем целебной кровью рог был отделен от маленькой сухой головы.

— Повертывай! — гневно крикнул Адуев Дмитрию, державшему марала за уши.

Однорогую голову повернули, приподняв над землей. Рука Селифона вцепилась в последний рог.

— Не мешайсь! — оттолкнул он подвернувшегося Погоныша.

— Селифоша! Остепенись! Остепенись, Селифоша! — умоляюще просил Станислав Матвеич.

Селифон рванул пилку. Кровь замутила струи речонки.

Спиленные панты повернули комлем кверху, чтобы не «истекли», не уменьшились в весе. Рога переходили от одного к другому. Панты были холодны, как рука мертвеца. Селифон захватил горсть илу и затер им кровоточившие на оленьей голове пеньки.