Ефим Пермитин - Горные орлы

Тихон долго не отвечав Станиславу Матвеичу. Сбежать с пасеки он решил бесповоротно. Но рубаха жаркого цвета спутала его планы. Он даже ощущал запах и шелест ласкового в руке сатина.

«На улице не найдешь этакую рубаху. Я в ей мима Вирки селезнем проплыву».

— Ну, уж коли неохота тебе, Тихон Маркелыч…

— Что ты, Станислав Матвеич! Да я — жива рука! На покосе и пчела не усекет! Спасибо на подарке.

Тишка спешил.

«Не раздумал бы старик днем насчет рубахи. Теперь только бы еще сапоги со скрипом у попа Амоса стянуть — и совсем хоть под венец ступай».

Станислав Матвеич наложил берестяный туес сотами меда.

— Эту вот осотину от меня, скажи им, а эту вот, наискось сломанную, от моего помощника, мол, вам. — Станислав Матвеич многозначительно посмотрел на Тишку. — Люблю я, Тихон Маркелыч, неожиданную приятность сделать хорошим людям. А настоящая-то радость, Тихон Маркелыч, в труде, когда он и тебе и другому пользу приносит.

С тяжелым чувством Тихон торопился к артельщикам. Гребень увала точно уползал от него в дымную грань небес.

К артельному стану Курносенок подошел мрачный.

«Кто их знает: может, они меня и здесь будут опаситься».

Но встретил его Дмитрий Седов приветливо, и смущение у Тишки прошло.

Смеясь, он рассказал, как его искусали пчелы, но он и ухом не повел и что теперь-то уж пчелиному обхождению научился: Рассказал и про новую рубаху, подаренную Станиславом Матвеичем.

За обедом Курносенок торжественно открыл туес и, указывая на осотину с отломанным наискось краем, сказал:

— И моей осотинкой не погнушайтесь, товарищи артельщики! Собственными руками из рамки выломал… То есть зачем только сам не высидел этот мед для вас… — улыбнулся Тишка так хорошо, что все ему улыбнулись.

После обеда артельщики пошли на работу: Рахимжан со старшими «петушатами» — к сенокосилкам, Пистимея с Христиньей — на конные грабли, Погонышиха с мужиками — метать.

Тихон недоуменно озирался по сторонам, не зная, за что ему приняться. Ему хотелось уйти в деревню, получить рубаху и в обнове закатиться к Бирке. Но Матрена Погонышиха в деревню могла пойти только к ночи. Тишка злился на нее: «Какое верблюжице дело до человека…»

Седов с Герасимом Андреичем взяли вилы и пошли. Курносенок остался на стану один.

«Вам только палец сунь… Знаю я вас… И на пасеке крутись, и меду принеси…»

Он лег и мечтательно засмотрелся на небо:

«Легкость воздуха какая… Бирку бы сюда!..»

На лугу застрекотали сенокосилки, зазвенели конные грабли.

Курносенок встал и осмотрелся. Всюду работали люди. Недалеко от артельного участка косили единоличники.

В зной в лугах не видно и не слышно птиц. Только пустельги дрожали крылышками на одном месте и падали на зазевавшегося в траве мышонка.

Тихон долго смотрел на дрожащие серенькие крестики хищников в воздухе, словно подвешенные на невидимых нитках. Слушал звоны машин, размеренное джикание кос и заговорил вслух:

— Человек жаден что пустельга. Жарища быка с ног валит, а им неймется. Все хватают, хватают, а сдохнут — и пятака с собой не унесут. Хорошо бы к Вирке! Окна в избе для прохлады завешены… Спел бы ей ту, ее любимую, об теятре бы рассказал: ее хлебом не корми, а дай только послушать. Слушает, а сама дрожмя-дрожит, ахтерка!.. Ахтерка ты моя, толстомясенькая…

От скирды долетали выкрики копновозов.

«Пойду посмотрю, как они там черта тешат…»

Артельщики уже сметали около половины копен, когда подошел к ним Тихон. У наметанной длинной скирды (к ней Герасим Андреич приращивал новый «приметок») крутились люди.

Курносенка встретил Изот Логонышев:

— А ты бы, Хрен Хренович, подремал еще часок, после артельного-то хлеба!

Мужики засмеялись. Слова Зотейки и смех мужиков точно кнутом ожгли Тихона. Он не нашелся что ответить.

Матрена одна подкапливала за тремя копновозами. Тяжело бегая растрескавшимися босыми ногами по кошенине, она успевала и подкапнивать, и подскребать, растерянные клочки сена, и перекладывать опрокинувшиеся в пути копны. Платок у Матрены съехал на плечи, густые седеющие волосы растрепались, по пыльному лицу сбегал пот.

Герасим Андреич стоял на стогу и смотрел сверху наг Погонышиху, бегавшую от одной перевернувшейся копны к другой, на безучастного Тихона и кипел:

«Вот-то еще статуй бесчувственный!»

Курносенок и сам начинал тяготиться бездельем, но не знал, как теперь ему взяться за вилы.

«Надо было сразу…» — думал он и продолжал стоять.

Дмитрию, наблюдавшему за Тихоном, было стыдно за свое упорство на заседании ячейки.

«Гнать таких недоумков надо, чтоб святую советскую землю не застрамляли!» — злился он.

Неожиданно для всех вспылил Зотейка. Сам лентяй, он не смог вынести бездельничающего Курносенка.

— Убью трутня! — кинулся он на Тихона с вилами.

Маленький и такой же щуплый, как и Тишка, Изот в этот момент был грозен. Курносенок метнулся от него по кошенине. Изот закричал на все поле:

— Захребетник! Объедало-мученик! Всяких лодырей видывал, но этакого, братцы… — Погоныш не нашелся что сказать, плюнул и пошел к скирде.

Тихон, словно только этого и ждал, взял вилы и отправился к Матрене. Работал озлобленно и жадно. А вскоре и совсем забыл и об обиде и о рубахе.

Вечером Погонышиха не поехала в деревню. Тишка постеснялся напомнить ей о рубахе и остался с артельщиками.

Нравилось Тихону рано утром, когда на лугу никла еще тяжелая от росы трава, а туман чуть поднимался с речного плеса, высунувшись из-под теплого зипуна, дышать полной грудью.

После вонючей, тесной камеры уголовников широта лугов, увалов и гор казалась ему бескрайней, беспечальной.

В осоке, на ржавой мочажине, сочно крякала дикая утка. В приречных кустах азартно скрипели коростели, придушенно-страстно хрипели, били перепела. Но не отзывались уже на призыв самцов перепелки, обремененные выводками.

— Эко орут, сердешные, эко стараются, а все без толку!

Тихон хорошо умел разбираться в голосах птиц. С детства пристрастился подражать им и не раз без дудочки подманивал самцов-перепелов на сладостное «пить-полоть». Шипом и поскрипыванием напилка по железу «выводил» на чистые места из дебрей кустарников-долгоногих бегунцов коростелей и, насмеявшись вволю, отпугивал их всхлопом ладоней. Когда низко над лугом неумело летел к ивнякам коростель, распустив уродливые ноги, Тишка кричал вслед:

— Гачи-то подбери! Подбери гачи-то, пьяный распутник…

И теперь он снова слушает их. И опять легко на сердце. Вокруг было так хорошо, сил в отдохнувшем теле ощущалось так много, что хотелось озорничать, пройтись кубарем по росистым травам.

Всю неделю метали сено. Тихон «вершил», сменив Герасима Андреича. Мужики забрасывали его пластами, а он, как в дыму, крутился на верхушке стога.