Ефим Пермитин - Горные орлы

Он хорошо знал, что мир единоличника-черновушанца замкнут в своем дворе. Сейчас они от зари до зари заготовляют дрова на зиму, убирают пчел в омшаники, размалывают зерно на мельнице, спешат в тайгу кедровать, стараясь захватить лучшие участки. Но спешка по хозяйству и кедрованию не заслоняет у них дум о «мягком золоте». Помыслами своими охотники давно уже в тихих, глухих падях: высматривают места для установки капканов, стремятся захватить ловушками самые добычливые районы.

В избу вошел Егор Егорыч.

— А я к тебе перед собранием, хоть ты меня к активу и не причисляешь.

— Садись!

В голосе председателя сельсовета Рыклин почувствовал всегдашнюю неприязнь. Но, не смущаясь, удобно уселся на лавке.

На лице Егора Егорыча застыла загадочная улыбка.

— Хлеб гибнет, знаю. Помогать артели не пойдут, тоже знаю. Вот отруби мне голову по самые плечи! Может, бабенков каких и наскребете. Но на бабенках далеко не ускачешь.

— А ты что же, советовался с ими или как? — спросил Дмитрий.

— Митрий Ми-и-трич! — голос Рыклина взлетел так высоко, словно человека ожгли кнутом. — Ну как с тобой после этого!.. — Егор Егорыч оскорбленно махнул рукой.

Долго молчали.

— Слушай центральное зерно мысли моей. Ставь вопрос смертельно-категорический: не с нами значит напротив нас, напротив советской власти. А насчет промысла положь смертельный партизанский запрет: не выходить раньше окончания хлебоуборки! И также чтоб в кедровники за орехом. Вот чем простегнешь ты кержака до самого зашкурья. А так, разговоры-уговоры — на глупого рассказ, на глухого скрыпка!

Рыклин торжествующе посмотрел в лицо Седову. Дмитрий насквозь видел смысл рыклинского «совета»: поссорить коммунистов с середняка ми-единоличниками, завтрашними артельщиками. Обдумывая тактику на собрании, Седов не ответил Рыклину ни слова.

Дмитрий позвал Мемнона и приказал немедленно съездить за артельщиками.

— Скажи, чтоб бросили скирдовку, — и немедленно! Немедленно!

«Ух, чую, будет собраньице!» — думал Седов, выходя из дома.

Такое скопище черновушан было только перед разделом елани.

«Держись, Митьша, иначе стопчут!..»

Седов озабоченно посматривал в окно.

По хмурым лицам и спрятанным глазам мужиков, даже по поведению ребятишек, пробивающихся вперед, Седов чувствовал, что собрание будет бурным.

— Душина! Размахните хоть окна! — крикнула Виринея Мирониха, нарядившаяся сегодня в новые голубые нарукавники.

Необычно бледная, волнующаяся за Тишку, она осматривала мужиков умными, озорными глазками и улыбалась. Но чувствовалось, что за ее улыбками крылась большая тревога, большая любовь к непутевому парню, которого собираются судить.

«Под кем лед трещит, а под нами с Тишенькой ломится. Несчастные мы с ним оба», — думала вдова, изо всех сил стараясь скрыть страшную свою тоску.

На первой скамье сидели кержаки с дальнего конца деревни. Три крепко зажиточных брата Селезневы, носатые, большеухие, с измятыми бородами, с длинными красными лицами. Середняки отец и сын Федуловы, оба жестковолосые, ширококостные, с толстыми, короткими шеями. Маломощный середняк, однорукий соболевщик Кузьма Малафеев (руку он потерял на пушном промысле).

Старик Федулов с увлечением рассказывал о новых промысловых местах, разведанных им недавно. Но угодья эти были в дальних пределах, и он подбивал мужиков пойти артелью, срубить «на грани» избушку и отогнать «алтаев» за гору.

Во всех углах говорили о промысле. Охотники сбивались в пары, обсуждали пади, вершины речек. Только братья Селезневы за все время не сказали ни слова, они медленно и тяжело передумывали предложение старика Федулова.

Седову казалось, что именно братья Селезневы, с деревянными лицами, со взглядом исподлобья, примериваются, как бы схватить его за глотку: они были уверены — в том, что он собирается задержать их выход на промысел.

«Густые будут пренья! Хоть бы наши скорей…»

— Время бы и начин делать, Митрий Митрич!

— Потом изошли!

— Своих дожидается!

— Не-не по-мо-гут! — Голос Емельяна Прокудкина был так пронзителен, что все смолкли.

«Вопрос о самокритике в связи с Тишкой поставлю первым: выкричатся, а там свои подъедут».

Седов наклонился к члену сельсовета Акинфу Овечкину, всегда председательствующему на собраниях, потом решительно разогнулся и сказал:

— Пора начинать, товарищи. Перво-наперво — доклад о самокритике ввиду грабежа на пасеке. Вторым делом — об успехах колхоза «Горные орлы» и о помощи в хлебоуборке и об отодвижке сроков выхода на промысел.

Дмитрий наклонился к столу и стал было доставать наметку доклада, как вдруг сразу возник протестующий шум.

— Подождать об успехах! И об самокритиках тоже!

— Об промысле!.. Об промы-ы-сле-е!..

Дмитрий смотрел на раскрытые рты, на напряженные лица черновушан и тосковал:

«Наши бы, наши бы скорей!»

Из-за спин взметнулась барсучья шапка Егора Егорыча с длинной серебряной остью. Шум пошел на убыль.

— Слово!

Потного, красного Рыклина мужики вытолкнули вперед. Подмышкой у него была толстая книга в сафьяновом переплете.

Дмитрий нахмурился. Егор Егорыч привычным жестом оратора огладил плешь и вдохновенно потряс шапкой.

— Грожданы! Митрий Митрич! — качнул он всем своим коротким телом в сторону Седова. — Мир! Мир смертельно волнуется главным вопросом об промысле, об кедровании. — Он помолчал немного. — Об хлебной уборке волнуется. И ты внемли миру, а не об самокритиках, не об жуликах Тишках там. Да ведь Курносенок-то из плута скроен, а мошенником подбит, — пренебрежительно махнул он рукой и отшагнул вправо.

— Правильно!

— Об промысле!

— На рукосчет!

Мужики сами подняли руки и держали их упорно и грозно, как выломанные из забора колья.

Седов махнул листком бумаги раз-другой, а руки все не опускались. Тогда он вскочил на скамейку и закричал:

— Я не начну о промысле, пока не проверну больного своего вопроса с Тишкой! Мы не допустим кулацкую агитацию против всей артели из-за отдельной, лично моей ошибки с Курносенком!..

Седов уставился на безмолвных братьев Селезневых.

Старший из них, Никанор, самый нескладный, словно выворотень, обросший мхом, открыл рот.

— Не с той ноги пляшешь, Митьша! Коли лучику вдоль! Поперек не расколешь. Но ежели на то пошло, что кто кого переупрямит, — твоя власть. Пусть кукарекает, мужики! — И сел, не глядя ни на кого.

Комсомольцу Никите Свищеву Дмитрий приказал привести Курносенка.

Тихон вошел с поднятой головой и возбужденно сверкающими глазами. Нечесаные волосы его сбились, как войлок, отчего небольшая голова Курносенка казалась еще меньше.

Он беспокойно отыскивал глазами Виринею и, когда увидал ее, торжествующе улыбнулся.