Ефим Пермитин - Горные орлы

Рассыпавшись охватистой цепью, преследующие быстро находили след, маячили один другому условными сигналами и собирались на тропу.

Амосовцы учуяли погоню. Остановки их были коротки, с загнанных лошадей они уже не снимали седел.

— Теперь кто выдюжит… Граница близко, не догоним — уйдут… — Селифон ударил коня плетью.

На последнюю остановку амосовцев отряд нагрянул, когда в кострах еще тлел огонь.

На длинном подъеме большебрюхая серая кобыла Недовиткова встала. Фома слез с нее и попытался вести в поводу. Но лошадь заплетала ногами и тянулась. Отряд на рысях поднимался в гору. Недовитков крутился около кобылы, хлопал себя по бедрам, смотрел на измученную лошадь глазами, полными ненависти, принимался бить ее по голове и по губам кулаком. Темное лицо Фомы раскраснелось. Селифон оглянулся на него и что-то крикнул. Недовитков сбросил седло в траву, спутал лошадь. У тропинки повесил на сук старую свою шапку и с винтовкой за плечами и с топором за опояской пешком потрусил в гору вслед за ушедшими.

— Пропади, ты пропадом, а штоб я… — скрипнул зубами Фома.

Он догнал Ивана Желобова и уцепился за стремя.

— Я и пешой поспею.

Вскоре наткнулись на брошенную лошадь Емельки Прокудкина. У лошади было перерезано горло и вьюки с седла не сняты.

Проезжая, Селифон заметил во вьюках большую крашеную столешницу. Мужики что-то кричали ему, указывая на вьюки и на лошадь, но Адуев ничего не слышал. Он чувствовал близость врага, его последние усилия уйти.

— Догоним… врете… — шептал Селифон и рубил плетью храпевшего Мухортку.

За спиною он слышал тяжелый скок карего меринка Тишки и недалеко от него храп белого жеребца Кодачи. Все другие отстали. А тропинка взбегает все выше и выше. Хребет уже совсем близко, до него не больше километра. Там они…

Кони задыхались, но Селифон чувствовал, что если остановиться хоть на минуту, враг ускользнет от них: у лошадей не хватит силы после остановки снова набрать такую же скорость, с какой они идут сейчас.

— Еще маленечко, еще… — оборачивался Селифон к мужикам и торопил их беззвучным шевелением пересохших губ.

Перед самой вершиной он снова наткнулся на павшую лошадь. Сытый чубарый мерин в богатом, серебряной чеканки, седле еще хрипел. Из перерезанного горла с шипением и свистом вырывался воздух, пенилась алая кровь.

— Автомовский, — отметил на бегу Селифон.

Мухортка со скока переходил на шаг. Селифон бился о луку седла и снова начинал пороть коня плетью.

«Кончу жеребца…»

Однако он и мысли не допускал о передышке. Вершина была в ста метрах.

На хребте Мухортку дергало и шатало из стороны в сторону. Мускулы ног лошади под тонкой шкурой дрожали мелкой дрожью. Конь, однако, вскинул опущенную голову, построчил ушами и звонко заржал. И тотчас же с другого конца пади ему ответили ржаньем две лошади.

— Вон они где!..

Селифон окинул глубокую лесную чашину. Внизу шумела река. Противоположный скат был безлесен и крут. Селифон понял: по нему не пойдут.

— Или ударятся вдоль реки, или засядут в лесу и будут отбиваться до ночи…

Он взглянул на падающее солнце, обернулся в сторону растянувшихся по хребту мужиков и яростно стал грозить им плетью. Потом кинулся назад, навстречу мужикам, и закричал:

— Скорей! Скорей!.. — и снова вернулся на хребет, стал обдумывать, как обойти амосовцев в этой глубокой ямине.

Спешился. Шатающегося от усталости коня бросил у сухой лиственницы и сам прислонился к стволу. Пуля впилась в дерево в вершке от головы Адуева. Мухортка даже не насторожил ушей. Селифон отвел жеребца на другую сторону гребня. Конь качался на негнущихся ногах.

Выстрел амосовцев раскрыл место их засады.

Беглецы засели в полугоре, за скалистым выступом, позволяющим им обстреливать не только хребет и тропинку, но и скат чашины. Завьюченных лошадей с женщинами они отправили берегом реки.

«Значит, и они пробиваться будут туда же», — решил Селифон.

На перехват каравана он думал отрядить Тишку с Кодачи и Рахимжаном, а сам с «главными силами» ударить на засевших с двух сторон. Селифон указал уже Тихону направление, в каком пошли вьючные кони амосовцев, но парню вдруг захотелось посмотреть на то место, где засели беглецы, и он въехал на своем меринке в редкий листвяк.

Из-за выступа вспыхнул кудрявый дымок. Карий меринок Тишки, закинув голову в небо, взвился на дыбы, словно хотел как можно дальше охватить глазами горизонт, но голова его вдруг подломилась, и он рухнул на землю. Курносенок упал на вытянутые руки, вскочил и потянул меринка за повод. Карий только устало вытягивал шею да беспомощно бил ногами.

Снова вспыхнул дымок из-за скалы, и пуля ударила Тишку в плечо.

— Падай! Падай!..

Растерявшийся Курносенок все еще тянул и тянул конька за повод.

Наперехват каравану пришлось послать Рахимжана и близнецов Свищевых.

Отряд Селифон разделил на три группы. Кузьму Малафеева с Кодачи, которому он отдал свой охотничий нож, и с Иваном Желобовым послал лесом, в обход с правой стороны. Сам с Тихоном и Фомой решил напасть слева. На хребте у тропинки оставил новосела Андрея Желобова со скорострельной винтовкой. Мужикам велел снять зипуны, свернуть и на концы их надеть шапки. Длинную цепь чучел, растянувшуюся по хребту, Андрей Желобов должен был оживлять частой стрельбой, переползая с места на место.

— Пусть отстреливаются, глаза на чучела таращат…

Удар с двух сторон решили произвести накоротке после условного выстрела и крика Селифона.

Лес укрыл наступающих. Андрей Желобов на хребте начал беглый огонь. Амосовцы ответили тем же.

Вскоре же после того как погоня «встала на след» беглецов, амосовцы поняли, что им не уйти: преследователи налегке, а они — с тяжелыми вьюками.

Ночью на совете мужики решили основную тяжесть вьюков спрятать в ущелье и уходить «во все ноги».

— Головы уносить, животы спасать надо, а не золото, не барахло разное, — настойчиво повторял Мосей Анкудиныч.

Горячо запротестовали только Емелька Прокудкин и Автом Пежин, но их уломали.

— За всем этим добром прийти потом будет раз плюнуть…

— Не сгрузимся — сами погибнем, и богатство в чужие руки достанется…

На том и решили. А перед утром, когда весь табор спал, мужчины отобрали самые тяжелые сумины и свезли их в присмотренную пещеру у трех кривых, изуродованных бурей сосен.

В тишине сгрузили добро, хозяйственно заложили его камнями, сделали затесы на деревьях у тропы, вернулись, разбудили спящих и пошли с удвоенной скоростью.

Только и это не помогло беглецам, погоня неумолимо настигала их.

Тогда амосовцы решили дать бой. Выбрали удобную позицию, женщин и детей отправили тропой, сами засели биться. Из женщин с мужиками осталась только Евфалия. Сверкая изжелта-серыми выпуклыми глазами, она сказала: