Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Она, видишь, с молоденького ума как бы некоторый свой почин задумала.

— Не бывало у нас в Сибири такой роскоши, чтобы летом корове будущий урожай скармливать, хлеб ей под ноги валить, — с материного голоса доводит.

— Ты не мудри-ка… — осек ее председатель. — Пошире наших бороды есть! Строго указано — подкармливать. А что не бывало, мало ли чего не бывало! Подкормил да не надоил — корова не дала, на внутреннюю секрецию сослаться можно, а не подкормил — самого за хобот. «Недоработал. Передовому препятствуешь. Хозяйственная неграмотность». Так рассекретят — до свежих веников…

Разговор этот в присутствии Мироныча состоялся.

Смотрит он на Наташку. «Не порох, — думает, — ты, девка, изобрела, и не процветет колхозное животноводство от твоих сэкономленных охапочек да килограммов, однако…»

Дорогим ему показалось Наташкино такое беспокойство. Сшевелилась девчонка. Обет на себя берет.

Ну и подкрепил ее.

— Сейчас ведь она — самая сладкая травушка подошла, — председателю говорит. — Да еще и из сладкой ее коровья воля — самую сладкую выбрать. Сейчас я ее и в поле до отпышки напитаю. До стону накормить могу! А посевы действительно пусть на зерно стоят. Или на зеленку убрать. Всяко не прогадаешь! — подмигнул он председателю.

— Простодушные вы люди… — закачал головой председатель. — Наукой же доказано, практикой: под-кормка в летне-е время повышает удои. Где вот, в котором месте я против этого возразить могу?!

Мироныч чего-то насчет по одежке, мол, ножки, а Наташка звякнула подойником, извернулась — и к стаду.

Обида девчонке. Думала, для лучшего предлагает, загад в своей работе сделала, а ей — «Не моги!». Оно ведь каждому своя придумка дорога. Пусть куцая, пусть маленькая, да не чужая — своя. Наболелая.

Расстилает Мироныч плащ на траве:

— Неправильно ты с ней, Иван Васильевич…

— Ну-ка, поучи, поучи, — подсел к нему председатель. — Послушаем…

— Я тебе, извини, про воробьев приведу. Не случалось понаблюдать, как они молодняк из гнезд выводят?

— Некогда как-то было, — усмехнулся председатель.

— А птица ведь повсеместная! Любому доступно…

— Слушаю, слушаю.

— Как уж у них случается, самовольно или по родительскому наущению, не скажу… А только, бывает, иной неслетышек — раз и пал из гнезда. И полетел, глядишь! Крылушки еще несмелые, рот у дурачка полый, хвост со страху под себя ужал, а старики в этот момент ревушкой от радости исходят. С двух сторон стерегут, зовут, велят, в пух желторотику дышут, крылья свои готовы под него подстелить! Не видал!

— Чирикали чего-то, помнится… ну, ну?..

— А бывает обратная картина… Пятеро из семейства в акациях уж припрятаны, а шестого никакими червячками из гнезда не выманить. Робеет, и все тут! Тогда забирается старик в гнездо и поначалу, видимо, како ни то детское наказанье молодому устраивает. Потому что — верезг в гнезде. А потом на крайчик вытеснит неслуха и грудью его, слушай-ко, грудью: «Лети! Не бойся! Пробуй!» Тут уж хочешь не хочешь, а сорвешься. Пролетит несколько — шмяк наземь! Глаза под лоб, сердечко в клюв выкатилось, а старики свое. Мамашка подлетывает — примером зовет, нежным голосом, а папаша в наскоки опять, грудью опять: «Лети! Вздымайся!» Раз желторотик ушибся, другой ушибся, а ведь достигнут! Поднимут! Глядишь — он на колышке уж за-приторговывал: «Черт-не-брат, черви-козыри, черви-козыри!» Такая отчаюга потом!.. Да кто у нас воробья не знает?! Птица, говорю, повсеместная, не выходя из кабинета налюбуешься.

— Ну и к чему этот твой сказ будет? — прищурился председатель.

— А к тому, что ты девчонкам, не говоря уж грудью подтолкнуть, а ушибиться даже не позволяешь. А без этого как? Ни умной злости в человеке, ни за свое сотворенное гордости. А ты им дай… дай коготок увязить. Лови минутку. Такое в ином человеке годы да годы не объявляется. Ударь, говорю, грудью, старый воробей! Пусть ушибутся даже…

— Они ушибутся — отряхнулись да в хохотки, а мне строгачи изнашивать?

На этом ихний разговор и остановился.

Разговор-то остановился, а Наташка… Совсем в другую сторону девку запошатывало. Раньше корову подоить — каких она только сказок ей не наговорит. Скотину гнус донимает, не стоит, рогатая, бьется, а она неотступно свое напевает:

— Ну, Вербочка… ну, ягодка… Стой, душок, стой! Вот так, вот так, соловеюшка моя.

Поглядеть на эту «соловеюшку» — один рог торчмя, другой наполовину спиленный, потому что в глаз расти нацелился, веки разномастные, мурло презрительное, а она:

— Ну, Вербочка! Будешь убегать, я любить тебя не буду. Бить тебя буду!.. Стой, лапка, стой!

И воркует, и воркует с ними дойку-то.

Сейчас к этой же Вербочке другой подход:

— Смотри у меня, девка!..

— Ты что, ведьма, угорела?!

— Да ты с ума сходишь или начинаешь?!

Глядишь, и скамеечки Верба отведала:

— Бандитка! Рахитка! Урродина!!!

Дальше — больше, совсем не свое девчонка заговорила. Отпетая, мол, наша работа. Рога, навоз, хвост… А то, ни с того ни с сего, засмеется.

— Чего ты, подружка?

— Да так, книжку одну вспомнила… Там молодежь плотину строила — следы своих ладошек на бетоне ребята оставляли…

— Ну и что?

— Да подумалось: нам, грешным, и отпечататься не на чем. На масле если — покупатели забрезгуют: «Чья это тут лапа антисанитарная?» Книгу жалоб затребуют… Однодневочки мы, девочки! — со вздохом на мотив протянет.

Ну, Мироныч же слышит… Не смолчит другой раз.

— Как это «однодневочки»?

— А так… Люди на века работают, а мы — аппетит пока. До стола наша слава. Коротенькая. Отведу вот, — говорит, — последнюю дойку и умру, к примеру… Добрые если поминки — по стакану молока от трудов моих нальется, и аминь Наташке. Подойник — на памятник…

— Пустое ты, девушка, рассуждаешь! — закряхтит Мироныч. — От подойника таки же молоденьки на всю страну известными делаются.

— У нас сделаешься! — бровями заиграет. — В «Крокодиле» разве нарисуют. «Французской устрицей» коров кормлю.

— Дело-то ведь сейчас не к «устрице» идет, — возразит Мироныч. — Берутся за корма…

— Ждать долго, — отрубит она ему. — Ты вот пятьдесят лет за стадом ходишь — много славы нажил? Где твой результат?

Скажет так, и слов против не найдет мужик.

А из нее, как из обильного рога:

— Сядешь под корову, и весь свет она тебе своей утробой загородила. Ее видно, тебя — нет! Живешь на кукорках… Уехать только к черту, пока суставы гнутся.

Ну и другое подобное. Редкий день не разразится. Даже Мироныча с позиций сбила. Действительно — пятьдесят лет, а ни орденов, ни портретов. В президиумах не сиживал, оркестра не слыхивал. Он-то, правда, не высказывал этого, но я по чему сужу?

Выехал к нам районный наш рентген. Грудные клетки просвечивали. У нас с ним, да не у одних нас, затменья в легких найдены были. Под вопросом. Направляют нас в город. Там, мол, почище аппаратура — уточнят. Ну, просветились мы — никаких затмений у нас нет. Табачина просто сгустился. Районному рентгену, значит, и не под силу. Вышли мы из кабинок, подчембарились ремешками — что дальше делать? Обратно автобуса ждать долго, день не базарный. Пойдем, говорю, где ни то на радостях пивка выпьем. На страх чахотке…