Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

— Давай, Марья, двустволку! К нам волк в капкан попался. Достреливать сейчас будем!..

— Где ты его видишь? — та подыгрывает.

— А вон между гряд сидит… Вон!

— Ой, батюшки. А глазищи-то как горят! — ужасается Прохориха.

— И зубами клацает, — подсказывает Прохор.

А Невидимка и в самом деле клацает.

— Сейчас я его с обоих стволов полысну, — Прохор проектирует.

— Да бей перво с одного… — Прохориха советует. — Во-первых, шкура целей, а во-вторых, пешней добьем.

— Д-дяденька, н-не стреляй! — заверещал Невидимка. — Я не волк… Я — Бориска Курочкин…

— А зачем ты, Бориска Курочкин, здесь очутился?

— Огу-у-урцы ворова-а-ал.

— Дело! — протянул Прохор, — Пойдем, когда так, в казенку, добрый молодец. Пересидишь до утра…

Капкан, хоть он тряпьем был обмотан — «ноги бы не перешшолкало варначатам», — Прохор с Невидимки все же снял. Пожалел. В остальном же — под замок кладовку запечатал и даже фуфаечки под бок не бросил. А утром подогнал телегу, на которой известку возил, в волчью «обувку» опять Невидимкину ногу заправил и в сельсовет его повез.

У всех на виду Невидимка.

— Ай, варвары же вы, сибиряки! — качает головой Дымок. — За несчастный огуречик дитенка так истязуете! А кто же из нас яблоков не крал?

— Я не крал, — Прохор говорит. — У нас ведь цитрус — огурец. А кроме того, я не первого таким макаром воспитываю… Люди потом получаются.

У Невидимки дома скандал. Мать к отцу приступает:

— Говорила тебе — надо его в пионерские лагеря отправить!

— В награду за второгодничество?.. — бухтит отец.

— Он голенастый у нас, он малокровный у нас… На днях футболом в нос попало — кровинки не высеклось…

— Ценный, значит, нос, — повеселел механик. — А что голенастый, говоришь, — стать у них, тринадцатилетних, такая. Самые журавлики… Работать его надо, чертенка, заставить! На прополку его!..

А вечером к ним зашел Дымок.

— На однолетках сейчас нехорошо ему быть, — говорит. — Просмешки пойдут, да и самому пареньку совестно… Давайте его мне.

Стал Невидимка у Дымка подсобником. Заберутся вдвоем в дом, и вся тут бригада.

Вот Антоново начальство и затревожилось. С одной стороны, по Антошкиным словам, неизвестно, какой масти «трясун», а с другой — молодая душа на ущербе. Что может получиться? Нехорошо может…

А Антон знай нагнетает:

— Таких сам Емельян Ярославский от суеверства не отрекет.

Походит, походит и опять:

— Копыта откину, а разоблачу! С катушек собьюсь!

Ну и, конечно, упоминает, что на три метра в землю видит.

А заведующий отделом культуры — Помпей Помпеич он имя-отчество носил — такая перина по комплекции был: на один вздох две лошадиные силы тратил. Вот ему, значит, до некоторой степени и приятно, что кадры у него такие… Ну, настырные, зоркие, юркие. «Он, может, от своей живости и беседу запорол, — думает. — Потом опыта нет, — размышляет. — А парень — колобок! Живчик парень!»

— Ладно, — говорит, — наблюдай там пока… А вскорости я сам подъеду.

В уборочную и подъехал. Уполномоченным от района к нам был назначен. Ну, совхоз большой, обязательства взяты высокие, директив много, а тут еще погода гадит — он даже похудел несколько. Впрочем, чтобы нашего директора, извечного хлебороба, заставить семенное зерно сдавать — тут, я думаю, не один Помпей похудел. Дар речи все-таки надо было иметь… Получилось как? Квитанции от Заготзерно авансом взяли, а в бункерах пусто. Была одно время такая система. Только когда приказал наш Петро Васильевич, со всякими матерками, семенные амбары выгружать, тогда только вспомнил Помпей про свои прямые обязанности: «Посмотреть, однако, что за старик».

Ну, поздоровался. Недокладенную печь пошлепал. Про свод, под, дымоход кое-что разведал, обогревательными оборотами поинтересовался. А когда этот разговор иссяк, спрашивает:

— Вы, папаша, как пожилой человек, не смогли бы пояснить…

— Что изволите? — отозвался Дымок со стремянки.

— Непонятное мне место есть в Библии, в самых заповедях… «Не убий», «Не укради» — это ясно. Это даже в уголовном кодексе подчеркнуто… А вот как понимать «Не вари козленка в молоке его матери» — ума не дам.

— Не вари, значит, козленка… — задумался Дымок. — В материном молоке, значит… Хм… чего ж тут мудрого… У козлухи-то сколь чаще всего козлят нарождается?

— Два или три бывает… — предположил Помпей.

— Ну-й вот… Тут всякому Авелю ясно… Если я выдою козлуху и сварю в еёном молоке козленка, то второй козленок не сосамши останется. Верещать будет…

— Не-е-ет… — протянул Помпей. — Тут другой смысл должен быть… глубокий какой-нибудь, в другом надо зерно искать.

У Дымка и стремянка скрипнула:

— Зерно, говорите? Можно и к зерну применить… Семенное вот сдаем… Ведь это же истинным образом козленка в молоке его матери кипятят! То же… в уголовный бы кодекс…

— Это как же понимать? — колыхнул грудью Помпей.

— Землю примем за мать, за козлуху, значит… Семенное зерно — это молоко. Директор наш — козленок…

Тут он не то что позапутался, а Помпей его обезъязычил.

— Вы, может, и повара назовете? — с загадом спрашивает.

«Болтаю, — мелькнуло у Дымка. — А чего знаю, болтаю… Может, сорта меняют. Может… да мало где меня не спросили».

Ну и — воды в рот.

Помпей, однако, на ус себе:

«Вон ты как трактуешь?.. Действительно — специя!»

С тем и уехал.

Остался Дымок при собственной трубке. Сосет ее до свисту, молоточком по кирпичам постукивает. Постукивает, потесывает их, бессловесные себе песенки под нос мурлычет. Антошка прислушивается другой раз: «Псалмы — не псалмы, лявониха — не лявониха. Пожалуй, псалмы. Потому что — без слов. Замаскированным образом. Так, так…» А тут еще, как на притчу, после Невидимки подсобника Дымку немого дали. Поговорить бы Антошке, а как? На пальцах-то про бога поди-ка размаячь.

Подошло опять лето. Невидимке — каникулы… Снова он к Дымку. Сам пришел, попросился. Матвеичу, конечно, приятно это. Стал он по-настоящему паренька к мастерству приучать. Даст ему урок и наблюдает. Видит, ладно дело подвигается; кирпичиков поднесет мастеру, глинки замесит. Не отвлекает. Так они обороты прошли, два свода парнишка своими руками поставил, к другому приглядывается. Чуть минутка посвободней — чертежики себе для памяти чертит. Затронуло парня. Не торопится с себя глину отмывать.

— А что, Бориска… — завел как-то Матвеич. — Почему это печи другой раз очагами называют?

Парнишка задумался.

— Вот еще говорят: защитим родные очаги. Умрем за них…

— Это, наверное, в стихах так да в песнях, — задогадывался Бориска. — Ну да… Неудобно же запеть: умрем за родную печку. Смешно получится.

— Действительно — неудобно… — согласился Дымок. — Ну, тогда вот так скажем… Вот стоит дом, — повел он вокруг себя рукой. — Проконопачен он, покрыт, оштукатурен, застеклен, пусть даже будет побелен и покрашен — печи только нет. Дом это? — прищурился старый. — Нет, скажу я тебе, не дом. Сарай покуда… гараж, склад! Разоставь ты в нем красивую всякую мебель — зеркала там, диваны, шторы повесь, ковры постели, цветами убери, музыку даже включи — все тебе удовольствия, кроме тепла. Что получится? Неуют. Дикая красота получится. Ко всему этому печи именно и не хватает. Мы души с тобой в дома вставляем. Веселые, добрые души… Семейные такие солнышки! Вставим, а потом человек всю жизнь вокруг него свою орбиту и водит.