Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Распространился смешок по окружности. У «Дуняшки с Песней» губы вовсе вналив пошли. Омедовели.

И никто пока не заметил, никому невдомек, что караулит досужую эту легкую беседу стороннее чуткое ухо. Он ревниво прислушлив теперь, старый наш Капитан. Все, что молвится нового, непривычного о его Реке, все, что касается Ее дел и Ее берегов — будто бы наждачком по предсердию проведено, будто память твою раздевают. Вот и это — про горшочки да соски. Правильно, погрузили. Как предметы первой необходимости погрузили.

…Иное нейтральное, совсем безобидное слово настолько прострельным да метким случается, что с подлета уже сшибет с него капитанскую форменную фуражку и унесет, унесет ее на отлогие берега далекого прошлого, на золотые пески Первореченьки. Вот и кличут уже «пескарем» Капитана, и всего-то шестой ему год.

Они струятся — не иссякают, не иссыхают в родниках памяти реки нашего детства. Прибегали на водопой крутогривые, огнемастые кони-радуги, как прирученные, опускали сопла в Светлую заводь. Брызги звонкими были, стрижи — остроклювыми… Восемь кож сменись, искупайся потом в четырех океанах, явись лысина — божья пашенка, не избыть тебе, не исчувствовать знобной оторопи, теплой неги своей Первореченьки.

«Пескарем» зовут… Доколь солнышко, доколь не усядутся по отмелям сонные чайки, противоборствуют теплым струям острия твоих худеньких плеч, с облезлой чешуйчатой шкуркой, наливается силой, сноровкою завязь мускулов. Поскокнув потом на одной ноге, стряхнешь воду из уха. Жадно ешь потом, сладко спишь потом… Спишь, пока не окличут, не вспугнут в новом утре солнечную твою дремотку голоса легкокрылых артельщиц — чаек. Мамкин блин — и с разгону опять в свою Первореченьку!

У Капитана она называется Томь. Томит память. Светло, сладко и… вспуганно.

Ходили по ней с кудрявыми дымными гривами купеческие пароходы-колесники: «Святой Николай», «Андрей Первозванный», другие посудины, снабженные именами из «Житий святых и угодников». Пароход уж терялся в излуках, скрывался по трубы из виду, а дымное облако, уменьшаясь в далекой дали до бараньей овчинки, до грачиного крылышка, еще долго маячило по горизонту над излучинами неспешной Томи.

Забросят девчонки венок из жарков — алеет, алеет он на реке и избудется.

Обронят пролетные лебеди перо на волну — белеет, белеет оно и избудется.

«Куда течешь, Реченька?» — допрашивают нескончаемую подвижку воды пригрустнувшие ребячьи глаза.

Отец служил на ней бакенщиком. Заправляя фонари и лампешки керосином, зажигал по фарватеру добрые огоньки, «глаза» корабля зажигал. Он охотно садил огольцев своих в лодку, и не уставала тогда лепетунья-река все являть и являть намагниченным взорам ребят свои сокровенные тайны.

Дико высится темный пахучий бор, липкой, светлой слезою заплакавший полдню в ладони. Овевают его богатырскую крепь летние ветерки. Ластятся к «пескариному» носу, пробираются в грудь, пахнут земляничной истомой, ремезиными гнездами, молодыми козлятами. Чу! нежданно прохлада дыхание твое просквозила… Сразу Бабой Ягой и Бессмертным Кощеем повеяло. Свежий оползень… Не то корни лесные из яра торчат, не то бивни безгласного мамонта из суглинков повылезли. Сосна-выворотень… Ххе! Корова на задних копытах!.. Сколько чудес и сколько их впереди?.. «Куда течешь, Реченька?» — пронизывают журавлиную даль взыскующие новизны и познания ребячьи глаза.

— В Обь твоя речка падает, — пояснял отец. — Обь твоей Томи вроде нянька. Сестра старшая. Ухватывает ее за голубой локоток и ведет с собой. Тыщи верст бегут одноструйно, аж до самых студеных льдов пробираются. Тамо нерпа-зверь поджидает их. И белуха-зверь повстречает их. И медведь морской, белокипенный. Здеся — ты искупнешься, а на том конце — медвежата. Один нос только черный у них…

— Нос моют?

— Обязательно. Не в пример тебе…

Были сны. Много раз во сне бежит по зыби, не тонет, сминает солнечных зайчиков на волнах голубая девчушка с оттопыренным голубым локотком. Убегает она без оглядки к студеному дальнему морю. Там, на кромке иззубренной льдины, стоят и поводят блестящею смолкой носов белые, белые медвежонка. Ждут девчонку. Его Первореченьку. Окликал во сне, ревновал, сквозь дремотку страдал.

Отца через несколько лет стали звать на Томи старшиною по обстановке, а подросший ревнивец принял от него фонари и лампешки.

— Ма-а-азь! — дразнит «Дуняшку с Песней» скосоротившийся до непохожести старожитель тайги. — Против божьей коровки той мазью напитываться, а не против сибирского комара. Он, соколик ты наш удалый, в настырности жисть не щадит. С чертом скрещенный! На Север, ежель рыскуешь, не мазь волоки, а упрямства подзапасай. Пароходы-то, парень, туда и обратно ходят. Самолеты летают… — ужаливает он невзлюбившегося «Дуняшку». Про себя дед, должно, еще и не так честит парня: «Олух с песней. Балбес. Тезку нашел, судорога…»

Парни плывут туда, в молодое и легендарное королевство, где, по слухам, геологи, их современники-сверстники, умываются чистой нефтью из свежепробуренных скважин, коренным и попутным газом просушивают носовые платки и портянки, где поют-распевают свои забавные и гордые песни:

Неведомо отчего, а только славно на душе у ребят. Быть и им внедолге «королями». За тем и плывут. Притом дедка такой пройдисветный, веселый сопутствует.

— Вы на Реку смотрите, — присоветывает парням старожитель. — На Реку. Она, работяга, без слов и речей свой текущий момент обрисует. Государственная Река на сегодняшний день. Боевая жила этого организма, — обводит дедок забережные дали. — Все письмена на Ней, все тезисы!

Смотрят на Реку парни.

Смотрит на Реку Старый наш Капитан.

Сколько воды… не для словца, а воистину! Сколько воды утекло с того ясного утра, по которому он, юн да зелен, ступил впервые на палубу корабля?!!

«Куда течешь, Реченька?»

Было в ту пору ему шестнадцать волшебных годков, шестнадцать — как зоревые, наливные, росные яблочки. Раздавались еще и вширь, и вразверт его дюжие плечи, каменели булыжины мускулов, пробивался нецелованный сахарный ус.

Восемнадцать… Девятнадцать…

Любили тогда на Реке эту бравую братву: «Слово матрос — мужского рода, завлекательного падежа, ветреного склонения». Плачут, бывало, клянут, тоскуют, поют пристанские береговые девчата:

Река была разная. Разноликая. В акватории, где целовали матроса азиатские знойные губы тобольской татарки, Река представала в видениях татаркой. Из глуби подсвеченных месяцем вод являлась матросу заплаканная Фатима, казалось, шептала ему, отрекаясь сама от себя, горячие, сумасшедшенькие слова: