Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

«Чувства»? Оголенные и пронзительные? В первородстве и свежести?.. Случалось, парень, оно и такое. Случается… Иногда сам не подозреваешь, что соседней секундой наскажется. Не ум-мудрец, не язык-блудня, а именно чувство слова твои составляет.

Орден Ленина мне вручили.

Являюсь домой, а навстречу внук пятилетний — Серега. Выше челки на нем моя старая форменная фуражка, вскинул пять пальцев под козырек и картавит, лепечет навстречу:

— Деда! Поздлавляю тебя с высокой нагладой! Сто лет тебе, деда, плавать. Шесть футов тебе под килем!

И завис мне на шею, теплый румяненький мой якорек. Понимаю и знаю, что старшие этим словам обучили его, а вот сместилось дыхание — и баста.

Два портрета висят у меня: батя родной и Владимир Ильич. Упрятал я нос во внуково ухо, и понесли, понесли меня ноги к простенку с портретами.

— Отцы мои, бакенщики!.. — вроде к рапорту голос напряг. Еще чего-то душа силилась высказать, да всегда ли ее кличи разведаешь и на внятный язык поместишь? Только ночью осмыслил, к чему я вдруг Ленина в бакенщики воспроизвел. Огни на Реке Человеческой?! Отец — на Томи, Ильич — на Реке Человеческой.

— Отцы мои, бакенщики! — потом уже в прозрении шептал.

Сон сбежал.

Поднялся и принялся внука рассматривать. Очень успокоительное и жизнерадостное это занятие — смотреть-наблюдать, как сонное брюшко у маленьких дышит. Потом на Иртыш повлекло. К кораблям. По морозцу…»

Ветерок понарушил чуть рдеющий глянец Реки. Встречаются и расходятся корабли. «Алябьев» на горизонте. «Кто там из «моих?» — припоминает седой корабельщик. Да. Приходится припоминать. Редкое судно разыщешь сейчас в пароходстве, на котором не бодрствовали бы его «салажата». Капитанами плавают. Старпомами… Новое офицерство Реки. Молодое и образованное. «Может, оно и есть нетленный мой «бивень?» — приветствует «Алябьева» Капитан.

Белая ночь.

Возобновляется молчаливое собеседование с двадцать восьмою каютой. «Ты, парень, тоже не от резвости и любопытства лишь души «откупориваешь». Тоже свой «бивень» отращиваешь. Канут годы, уйдут поколения, а строчка твоя возьмет да и высветится. Засвидетельствует нас. Был, мол, век и жил человек… И росла во славе Река… Вот, послушай, чего расскажу. Уж откроюсь маленечко…

Как сего Капитана провожали однажды на пенсию.

Четыре года назад «торжество» это правили. Ворох подарков! Именные золотые часы (не опаздывал бы анализ снести в поликлинику водников), хрустальный сервиз («склянки» играть), магнитофон с записью гудка моего корабля (печенку травить). Стопа адресов. Двадцать две папки… Речи. А в тех речах опять я — «душа Иртыша», «живая легенда Оби».

Стихи поднесли: «Шлют привет тебе чайки речные». Разжалобливают, будьте любезны, разнеживают. Хрусталь резной жароптичками заиграл. Спектры света сижу изучаю сквозь пленочку слез.

А зачем же вы эдак, ребятушки? — сам себе думаю. — Ведь если мать ребенка от груди, к примеру, отучивает, отнимает, нешто станет она сладость груди своей расписывать? Напротив всегда! Полынью, горчицей сосок натирают. Колючую щетку взамен из кофты выпрастывают! А вы?.. Без вас знаю, сколь сладка она, Реченька, сколь мила и зазывиста. Больше вас знаю!! По весне — первый гром во льдах — загляните-ка в поликлинику водников. Болеют, казнятся и усыхают отставные старые капитаны. Сто семь хворобин, сто семь обострений у каждого вдруг приключится. А хвороба-то, будьте любезны, — одна. Журавлиная. Льды на Север идут, и тянут шеи на Север, скрипучих сухих позвонков не щадя, отставные старые капитаны. Вздрагивают изостренные кадыки. Тоскуют глаза. Щепочками в Реку балуются… Только что не кричат, не курлычут сивонькие журавушки.

Вот так, товарищ мой творческий, в душе напевалось, насказывалось. А предоставили слово — на понюшку от той заготовленной речи осталось.

— Товарищи! — президиуму сказал. — Ребятушки! — голос в зал надломился. — Сорок шесть лет я проплавал на ней… Позвольте, будьте любезны… пятьдесят…

Сам собою народу поклон получился, и кончилась речь.

— Оставить «деда» на мостике! — кличи по залу пошли.

— Река дедова! — салажата мои нагнетают.

А я ослабел. Всегда в кулаке себя тискаю, а тут — хрустали… Спектры света сижу преломляю.

Ну и попробуй супруге о том расскажи! Хе, сивко-бурко!..

Плаксе, что ли, детей народила? Корабль — место не мокрое…»

«Надо добавить все же «индивидууму» кредиту. Сам видел — сынок ему два ливерных пирожка в бумажной салфетке нес. Мудреный народ — эти творческие! Тот же Алябьев… Запузырил на всю поднебесную «Соловья», и пожалуйста… Гордость России. В теплоход, будьте любезны, обратился. Добавлю кредиту «индивидууму». Интеллигентно попридержал, а теперь добавлю».

Дизель-электроход обгоняет целый караван барж, груженных крупнодюймовыми трубами. Под нефть или газ уготованы. Их полые зевла сложены поперек барж в огромные высокие треугольники.

Поравнялись.

Трубы пронзило зарей. Сейчас они похожи на пчелиные соты, текущие розовым медом.

Дивы на Реке. Дивы!..

Открывает Капитан в рубке дверь. Чу! На палубе разговор.

— Сейчас они, зори, у нас что невесты в соку и на выданье, — доносится снизу басок старожителя. — Молодые, неуснутые, просиянные — кровушка с молоком! А вот осенью по-другому… Густеют по осени. Мраку в них больше. Как железо при разогреве… Почему заприметил — на глухариные прииска в это время хожу.

— Куда, куда?

По голосу опознал Капитан своего задолженника.

— На глухариные прииска, — не смутясь, отвечал старожитель. — Обсыхает одна крупнопесчаная грива. Косой зовем или кошкой. На той гриве — беленький мелконький камушек с гор Уральских весенней водою наносит. Глухари разрывают песок и тот камушек с радостью склевывают. «Жернова» на зиму в свой зоб запасают. Есть там один обрывистый берег. Заляжешь на нем и дивуешься. Ровно стадо баранов на гриве пасется. Сотни, сотни, ежель не тысячи птиц сюда из таежного округа слетывают. Аж песок под когтями поет да щебеткают клювы. «Ах вы, умницы, — думаешь. — Ах, хозяева!» Раз не вытерпел — выстрелил я. Заря мне в глаза падала. Как железо при разогреве… Как взнялась их тьма-тьмушая, на эту зарю-гром, братец мой, из-под крыльев взрыдал! И не стало зари.

— Это надо мне записать, — зашелестели странички блокнота.

— Токо что записать и осталось, — поскучнел басок старожителя. — Выбили их. Прямо на прииске выбили. Камушка-то — нигде, кроме склонной уральской той гривы, нет. А в тайгу что ни человек поселяется-едет, то и новое человеко-ружье. Я вот хорохорюсь перед ребятенками, бренчу — нефть, газ, геолога восхваляю, а на душе — кошки… Почему оно так у нас получается? Говорим: Отечество одаряем, а край родной щиплем?.. Ежли ты истинный сын страны, то живи ты, трудись не за ради ясной пуговки на мундире!