Сергей Снегов - Учительница

— Зачем же так много спорить, если все это ежегодно повторяется в течение десятилетий? — спросила Оля, пожимая плечами.

Еще одно удивило Олю. В кочевье уходили стада в пятьсот и более стельных важенок, казалось, об этом и нужно было говорить: об отеле, о сохранности телят. Бумаги, получаемые из Дудинки от сердитого Кравченко, утверждали, что хорошее проведение отела — главная задача кочевья. Между тем на совещании говорили только об охоте и рыбалке. Оля попросила слова и прочитала одно из писем Кравченко. Ее выступление произвело неожиданное действие — шум сразу затих, Селифон смутился, Тоги покраснел от злости.

— Важенки никуда не денутся, — торопливо сказал Селифон. — Не беспокойся, Ольга Иванна, сохраним телят.

А Тоги сурово ответил:

— Охотиться надо, Ольга Иванна, дикого бить. Самое главное — дикий! Мясо на всю зиму, понимаешь?

Оля слишком мало знала, чтоб спорить. Она молча спрятала предписание Кравченко в папку, куда складывала все официальные бумаги. В конце совещания Оле пришлось еще раз выступать. Ее спросили, не может ли она отпустить старших мальчиков за два месяца до конца занятий — не хватает пастухов для домашних стад.

— И не думайте об этом, — заявила она решительно. — Ни одного не отдам, так и знайте! Что это такое — во всем Союзе детишки нормально учатся, а здесь вы свои порядки вводите?

Она взволновалась и рассердилась, при всех упрекнула Селифона — он обещал идти навстречу школе, чего теперь стоят его уверения? Тоги, не глядя на Олю, пробормотал, что подростки должны работать, колхоз не обязан кормить их без толку, когда не хватает рук. Селифон строго прервал его. Пусть Ольга Ивановна не сомневается — детишки будут учиться.

— Как в Союзе, Тоги, — сказал он с удовольствием.

Извещение о весенней учительской сессии на этот раз пришло своевременно: в Дудинке поняли, наконец, что она живет не в ста километрах. Оля кинулась к Селифону с просьбой отвезти ее. Но он не мог — его тоже вызывали на окружное совещание, на две недели позже, столько времени отсутствовать было нельзя. Остальные колхозники были заняты подготовкой к кочевью. Он предложил ей:

— Возьми Ядне, возьми моего Недяку — справятся, уже ездили в Дудинку. — Он тут же поправился: — Сами они не ездили, только со взрослыми, но это ничего.

Сначала Оля испугалась ехать в такую даль с подростками, потом ей это даже понравилось — сама будет начальником. В ней кипела энергия. Она опасливо подумала: «А вдруг заблудимся или ударит пурга?» — и тут же решила: «Тундра не лес, здесь и при желании не заблудиться, а случится пурга — отсидимся в чуме, по крайней мере будет что вспомнить». Она сама на очередном занятии сообщила мальчикам об ожидавшей их радости:

— Ядне и Недяку, поедете с мной в Дудинку.

Это был целый маленький аргиш. На Олиных нартах лежал мешок с продуктами, Ядне и Недяку везли топливо и небольшой разобранный чум. Выехали они в полдень, в самое солнце. Все стойбище вышло их провожать. Оля первая лихо скатилась с холма в долину — она уже хорошо правила упряжкой, только на другом берегу реки она обернулась и помахала рукавицей провожающим. Она помчалась на юго-запад на факторию: дорога эта была ей уже известна. Оля ликовала при мысли, что скоро увидит кино, магазины, сможет накупить нужных товаров, зарплата ее почти не тронута. Она с упоением вытягивала лицо навстречу солнцу, с восхищением оглядывала сверкающую тундру. Скоро она перестала эго делать — от сверкания быстро заболели глаза, ледяной ветер не церемонился со щеками: солнце шло на весну, зима упрямо поворачивала на мороз, минутами казалось, что сейчас даже холоднее, чем было в полярную ночь. В действительности было не ниже сорока, по здешним условиям совсем тепло, но каждый из этих сорока градусов на ветру резал злее ножа. Мальчики мчались за ней, закутанные так, что не было сантиметра голой кожи, на глазах у них были костяные пластинки с узкими прорезами — солнечные очки.

На фактории Жальских протянул Оле руку и широко оскалился, ничем не показывая, что между ними что-то произошло.

— В Дудинку, значит? — сказал он. — Дело, дело. Ну, заходи, чайком побалуешься — с холоду неплохо. Могу и погорячее стопочку выдать — чистый, как слеза.

— Личный спирт? — насмешливо поинтересовалась Оля.

Жальских нахмурился.

— А ты все думаешь — государственный? Больше на это дело не замахиваюсь — себе дороже обходится. — Он вдруг сказал с презрением: — Неужто только твои олешки умеют охотиться? Меня, если хочешь знать, Селифон с руками оторвал бы в колхоз — целую бригаду охотников заменю. Свои меха пропиваю — никому отчет давать не буду. Так что пойдем по-приятельски посидим? Или будешь нос воротить?

Оля знала, что Жальских прекрасный охотник, и Селифон и Тоги с восторгом отзывались о точности его стрельбы, не раз завидовали его удаче. Ей стало совестно, что она попрекает его прошлыми грехами. Она дружески взяла Жальских под руку и предупредила на всякий случай:

— Немного выпью с удовольствием. Но условие — без приставаний.

— Ладно, — пробормотал он. — Битый — на рожон не полезу.

Оля выпила меньше четверти стакана разведенного спирта, от второй порции наотрез отказалась. Жальских сказал со вздохом:

— Жаль все-таки, непокорная ты. Учительница, а человеческой души не понимаешь. Все думаешь, нехорошими руками к тебе тянутся. А я, если хочешь, к тебе белее снега был. Переехала бы ко мне, хозяйкой стала — на таких, как я, землю пашут. Не подхожу — с образованием надо. — Он сердито посмотрел на нее и недоброжелательно закончил: — Ищи образованных среди своих нганасан, может, кто найдется — поддашься.

— Дело не в образовании, в душе, — возразила Оля. — Души у нас разные. Смотрим на мир одними глазами, Прокопий Григорьевич, видим каждый по-своему. Что же за жизнь такая — я скажу: «светло», вы — «темно».

Она почувствовала удовольствие от своей разумности, вдруг ощутила, что стала совсем взрослой и серьезной. Что бы сейчас сказали ее подружки: «Ай да наша Оля, как рассуждает — неотразимо!» Но Жальских был не из тех, кого легко свалить словом. Он сердито отмахнулся, словно от мухи, от всех ее объяснений, показал рукой на окно.

— Гляди — солнце встало. Кто же из нас скажет на него — темь? И оленя в медведя не превратить. А когда полюблю я, сам черт признается, некуда ему будет деться: «Любит, сукин сын, ничего не скажу — любит». И тридцатью глазами смотри на это дело: свет — светом, тьма — тьмою. — Он улыбнулся ей угрюмой недовольной улыбкой. — Вот как оно поворачивается, Ольга Ивановна, дорогая. Выдумки все это — насчет разных глаз, люди от излишней образованности несущественное вокруг себя разводят, а чего в руки не взять, глазом не поглядеть, на то, конечно, разная точка понимания.