Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты

– Любуетесь? – спросила Паша. Она вошла в комнату со сковородкой жареной рыбы. – Это нам наследство осталось от Евгения Максимовича. И картины, и книги, и карты, и всякие эти морские инструменты.

– Тетя Паша, – сказала Настя, – мне осталось уже немного дожить в доме отдыха. Можно, я перееду к вам? Я не хочу там оставаться.

– Все можно, – ответила Паша, вытерла руки о фартук, подошла к Насте и пригладила ее волосы. – Все можно, голубка моя, красавица.

Настя подняла на Пашу глаза, полные слез.

– А вы мне ничего не рассказывайте, – сказала Паша. – Я и сама вижу. Садитесь, кушайте. Я сейчас сбегаю, соберу ваши вещи, принесу сюда. Вы только директору записочку напишите.

Настя написала две записки: директору и Соколовскому.

«Не хочу быть и не буду, – писала она Соколовскому, – кроликом для ваших поэтических упражнений. Думаю, что и в этом вы солгали, так как я вас занимала совсем не как литературная героиня, а просто как женщина. Кто дал вам право играть такими вещами, как любовь? Талант? Да у вас его один только грамм, этого таланта. А если бы было и больше, то все равно, – талант создан, чтобы давать людям радость, а не люди созданы для того, чтобы этот талант разрастался, как ядовитый гриб. Настоящий человек должен быть настоящим во всем: и в стихах, и в жизни, и в каждой мелочи. А вы не настоящий. И стихи ваши – обман и ложь. Вы в них нарядились, как в красивый костюм, чтобы петушиться перед людьми. Вот все, что может сказать вам такая дурочка, как я. Прощайте».

Через час Паша принесла чемодан с вещами Насти и большой конверт от Соколовского. Настя вскрыла его, и на пол посыпались изорванные и измятые страницы той самой книжки стихов, которую Соколовский давал Насте читать. Вместе с порванными страницами выпала записка. Соколовский писал: «Вы правы. Стихи я порвал».

– Еще и паясничает! – сказала Настя, собрала все обрывки в конверт, вложила в него записку, вышла в сад и бросила конверт в очаг.

Тетя Паша ушла на ночь дежурить в дом отдыха. Толя спал на сундуке, свернувшись калачиком. Настя разделась и, сидя на кровати, задумалась. Она долго смотрела на картину с сумеречным морем и огнями, потом заметила около этой картины старую морскую карту. Настя надела туфли и подошла к карте. Какие-то синие реки впадали на ней в зеленый океан, маяки были очерчены тонкими кружками. В углу карты Настя увидела нарисованную тушью звезду и над нею надпись «Роза ветров». Лучи у звезды были разной длины, и Настя, наморщив лоб, долго смотрела на рисунок звезды, стараясь в нем разобраться. Потом она догадалась по надписям «норд», «ост», «зюйд» и «вест», что каждый луч этой звезды говорит о силе и направлении ветров, дующих у тех берегов, что были нанесены на карту. Самый длинный луч звезды был направлен на юг, и это значило, что чаще всего на этом побережье дуют южные ветры. Настя вспомнила все, что рассказывал ей о розе ветров Соколовский, и только вздохнула. И тут он, ничего не зная, соврал, чтобы поразить ее и покрасоваться.

– Никогда не прощу, – сказала Настя. – Никогда! Даже перед смертью.

Она легла в постель, укрылась, поджала высокие колени, но они были холодные, как ледяшки. Настя никак не могла согреться и уснуть и тихонько проплакала всю ночь.

Утром, когда солнечный луч осветил висевшую на стене оранжевую хурму, Настя встала, оделась и пошла к морю. Оно шумело, несло к берегам теплый воздух безбрежных своих пространств.

Настя сбросила платье и вошла в воду. Она легла на спину, прищурила глаза, и на ресницах у нее, в крошечных капельках воды закружились такие волны света и блеска, что Настя даже улыбнулась!

– Море! – сказала она шепотом, лаская теплую воду, переливавшуюся между пальцами.

Она легко и сильно дышала и думала, что вот все кончено и теперь она, Настя, строже стала к жизни, А море шумит вокруг и совершенно не знает, что ему дана великая сила смывать с человеческой души грязь и горечь.

1947

Всю ночь над побережьем шумел ливень. Медленные молнии освещали волны, бившие в берег, растрепанные платаны в саду и мою комнату, похожую на каюту. Каждый раз от вспышки молнии сверкал на столе осколок дымчатого стекла, подобранный на берегу после прибоя.

Иногда срывался шквал, хлестал по стеклам мелкой галькой и яростно тряс стены. Дом скрипел, сами собой открывались и захлопывались двери, на разные голоса пели печные трубы, и бродячие псы, ночевавшие на веранде, начинали скулить от страха.

А утром все так же ревело седое и мглистое море и вдали взлетали и окунались в воду доски, бревна и вырванные с корнем деревья, – их вынесла в море после ливня горная река Бзыбь.

Толпа мальчишек собралась на берегу. Ежась от дождя, они смотрели на море, неистово кричали и то отбегали от волны, то снова бросались к кромке прибоя.

Я вышел на берег и увидел на волнах неуклюжую маленькую лодку и в ней – мальчишку. Он изо всей силы греб деревянной лопатой к берегу и тащил на канате за лодкой несколько бревен. Бревна подымало высоким накатом воды. Они взлетали над лодкой и каждую минуту могли обрушиться на нее и разбить ее в щепки, но мальчик – теперь его было уже ясно видно – ловко увертывался от бревен и все махал деревянной лопатой.

– Кто это? – спросил я мальчишек.

– Толя-капитан, – хором ответили они. – Самый храбрый мальчик на всем берегу. Он дрова в море собирает.

Так я познакомился с Толей-капитаном. Худенький, низенький, быстрый, в рваной красной фуфайке и зеленых широких штанах, он был настоящим хозяином побережья. Он таскал в карманах кучу занятных вещей, которым завидовали не только мальчишки, но и некоторые взрослые: рыболовные крючки, инжир, щербатый, но острый ножик, обкатанный прибоем сердолик и зажигательное стекло.

Стоило мне выйти на берег с самоловом, чтобы поудить бычков, как тотчас рядом появлялся Толя-капитан и брал команду в свои руки. Он насаживал мясо на мои крючки, распутывал узлы на самолове, снимал пойманных бычков и бесстрашно хватал за колючки морского ерша, щелкавшего пастью, как злая собака.

Толя-капитан дальше всех закидывал самолов. Он раскручивал его над головой с такой силой и свистом, что все, кто был поблизости, ложились плашмя на землю и закрывали головы руками, – глупо было бы погибнуть от удара сорвавшегося с самолова увесистого голыша. А голыш иногда срывался, ударял в парапет у нас за спиной и разлетался с треском и дымом на сотни осколков. После этого на берегу долго пахло порохом, как после хорошего взрыва.

Иногда на волне появлялся нырок. Он вертел головой и подозрительно поглядывал на Толю-капитана. Толя выхватывал из кармана рогатку и запускал в нырка голышом. Камень врезался в воду рядом с нырком, нырок исчезал и выныривал так далеко, что попасть в него было уже невозможно.