Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты

Однажды Толя-капитан отчаянно закричал:

– Акула! Черноморская! Вот она, кроет под берегом!

Я увидел в воде живое серое веретено. Оно стремительно и хищно неслось вдоль пляжа. Тотчас свистнул запущенный из рогатки камень и послышался тупой удар, – Толя попал. Разъяренная акула вылетела на воздух, тяжело шлепнулась в воду и, виляя хвостом, начала медленно уплывать в море. Десятки камней полетели, пересекаясь, вслед акуле. Акула ушла, но мальчишки клялись, что она подбита и ранил ее, конечно, Толя-капитан.

Осенью Толя начал появляться на пляже только к вечеру, – днем он ходил в школу. Он приходил к морю прямо из школы, с книгами, перевязанными ремешком. Среди этих книг всегда был один и тот же толстый растрепанный том в зеленом переплете – «История Черноморского флота», написанная давным-давно и неведомо кем, так как первая страница была вырвана. Толя очень берег эту книгу и с опаской следил за мной, когда я ее перелистывал.

– Откуда ты взял эту книгу? – спросил я его. – Она редкая.

– На маяке, – ответил Толя. – На мысу. Там мой дядя служит механиком. Только они меня на башню не пускают.

– Кто они?

– Маячные. А с башни море видно далеко, может быть, до самой Турции.

– Ты что ж? Будешь моряком? Капитаном?

– Очень хочу, – ответил Толя. – Отец согласен, а мама – нет. Сердится. Говорит, моряки редко дома бывают…

– А им весь свет – дом, – вдруг грустно сказал совсем еще маленький черный мальчик, тихо сидевший рядом с нами.

– Правильно, Арутюн Мартынович! – крикнул Толя и хлопнул черного мальчика по спине. – Им весь свет – родной дом. Они вольные люди. Нам учительница говорила, что чем больше человек знает землю, тем он умнее.

Толя сделал страшное лицо, яростно дернул самолов и начал быстро выбирать его из воды. На конце самолова, на большом ржавом крючке, болтался бычок.

– Смотреть не на что! – сказал с презрением Толя.

Он отцепил бычка и бросил его обратно в море. Штормы и дожди вскоре сменились штилем. Он лежал над морем, как праздничный дым, и море временами совсем переставало шуметь. Я часто просыпался ночью от необычной тишины, прислушивался, но не мог расслышать даже легкого плеска воды.

В один из таких дней я пошел на маяк и взял с собой Толю. Нас пустили на башню. Она была железная, старинная. Чугунная лестница звенела под нашими ногами, когда мы поднимались к фонарю. В открытые иллюминаторы дул ветер. Внутри маяка пахло машинным маслом и смолой от пеньковых половиков.

Мы вышли на узкий висячий балкон. Огромное море в легкой пене открылось на десятки миль. Оно катило синие волны к желтым обрывистым берегам, к белым развалинам какого-то здания. Круглые линзы фонаря переливались хрустальной игрой. На стене висело расписание восходов и закатов солнца.

Толя стоял на балконе, уцепившись за жидкие железные перила, и, прищурившись, смотрел вдаль, откуда летел к нам теплый ветер, шла с мягким шумом волна и тянулись по небу, как оперенье розовых птиц, облака.

– Дядя Костя, – сказал мне Толя, – я вас очень прошу, поговорите с мамой. Пусть она отпустит меня учиться на капитана. Она вас послушает.

– Ладно, поговорю.

Порыв ветра ударил по башне маяка. Внутри фонаря что-то прозвенело, и маленькие радуги – отблески солнца от отполированных медных частей маячного механизма – задрожали на лице у Толи.

1948

Изредка поздней осенью выдаются такие дни – сонные, хмурые, когда теплый туман как залег с утра над рекой, так и лежит, не редея, до самого вечера. Облака очень низко висят над серой водой, и потому с того берега все слышно так ясно, как в запертой комнате, – то женщины колотят вальками, стирают белье, то лениво тяпает топором бакенщик, то каркает ворона на старой раките.

Перевозчик Никифор кипятит в солдатском котелке чай на костре, отворачивается от дыма. Плотник Семен сидит на лавочке около шалаша, курит, сплевывает и смотрит на реку. Лодка только что ушла на тот берег, и видно, как на ней дружно гребут две девушки.

– Вот, – вздыхает Никифор, – отдыхает земля. Отсыпается.

– А тебе что? – сердито спрашивает Семен. – Пущай отдыхает. Она свое небось отработала. Не то что ты.

– Это верно, – соглашается Никифор. – Мне тут сидеть до морозов.

– Жизнь у тебя рентабельная, – все так же сердясь, говорит Семен. – Сиди да высиживай трудодни.

Сами в руки плывут. По-настоящему ежели судить, так ты, Никифор, есть лодырь. Никифору не хочется спорить.

– Лодырей нынче нету, – говорит он примирительно. – Были, да вышли. Каждый действует по способностям. Тебе хорошо, ты, скажем, плотник. А я инвалид второй степени. Много с меня работы возьмешь! Вот и сижу перевозчиком.

– Много не много, а дело сполнять должен. Ты гляди, – Семен показывает мне на девушек на реке. – Сами гребут. А полагалось бы перевозчику с ними поехать, чтобы лодку пригнать обратно. Теперь дожидайся, покуда они там управятся и вернутся.

– Да они мигом, – говорит смущенно Никифор. – Делов-то у них всего ничего. За гармонистом поехали.

– Шурка, что ли, поехала?

– Ну да. Шурка и Лидка.

– Ох, эта Шурка! Не дай господи какая девица!

Никифор усмехается.

– Да уж известно. С характером девица.

– Чего тебе известно? – снова сердится Семен. – Смеешься? Я те посмеюсь. Обрадовались, дьяволы, – вот, мол, Шурка Семена пересилила, отступился перед ней Семен, а того нет у вас в голове, что я сам ей поддался.

– Да я ничего… Дело не мое.

– Надо знать, как дело было, тогда и смеяться. Самое это брехливое место твой перевоз.

– А ты не ярись!

– Да как же не яриться, милый! – Семен оборачивается ко мне. – Шуркой мне тычут в глаза с самого августа месяца. А почему? По дурости своей. Я на нее не в обиде.

– Откуда нам знать, в обиде ты, ай нет?

– А вот оттуда! Я тебе говорю. Врать не буду, – схватился я спервоначалу с Шуркой насмерть. Да ты сам посуди. Жизнь наша всегда была тихая. Вроде как этот денек – беспокойства от него никакого. Каждый был при деле. Я, скажем, плотник, У меня что рука, что топор – все равно как один инструмент. Я топором нитку в иголку вдену. С малых лет практика. Как-никак, а это не малость, ежели каждый в своей области мастер. Ну вот… Живу, плотничаю, колхоз меня уважает. Да на мою беду окончила Шурка семилетку, и назначили ее в колхоз помощником к председателю, к Петру Силантьевичу. Вот тут и пошло! Характер у нее, прямо сказать, адский. Чтобы дать человеку покалякать или перекурить – так нет. Немыслимо. Сама – как огонь, искры от нее во все стороны сыплются, только успевай, сторонись. Одним словом, комсомол – и все тут! Я, значит, поглядываю за ней, думаю: «Больно ты все знаешь и всех работе здорово учишь. Хорошо поешь, только где сядешь. У нас опыт, а у тебя напор. С ним одним жизнь не протянешь. Настанет время, еще придешь, накланяешься: „Научите, мол, старички, девчоночку уму-разуму“». Думаю так, однако молчу. Все ее слухают, а у меня сердце прямо кипит – охота мне с ней схватиться. Чем я хуже? Жду случая. И сам, понимаешь, удивляюсь: девушка красивая, ничего не скажешь. И не то что другие, – не кричит, не ссорится, ни боже мой! Этого за ней не водится.