Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты

Больше всего Настя радовалась, когда замечала какого-нибудь косматого деревенского песика с сухими репьями в хвосте, озабоченно бежавшего, очевидно, по каким-то своим неотложным делам, рядом с насыпью.

На закруглениях Настя высовывалась в окно и видела тяжелый, мягко громыхающий состав из цельнометаллических, как будто бронированных вагонов. На них уже лежала пыль нескольких областей– Московской, Орловской и Курской, к вечеру ляжет желтоватая лёссовая пыль Украины, а в Симферополь вагоны придут уже совершенно серые, горячие, уставшие от тысячеверстового пробега по стране. И будут остывать всю ночь на запасных путях под трепещущей листвой крымских тополей.

Почвовед тоже проснулся очень рано и курил, посматривая за окно.

– Что же вы так рано встали? – спросил я его.

– Да все боюсь проспать одно место, – ответил он. – Когда поезд проходит мимо него даже ночью, я и то всегда просыпаюсь и смотрю в окно, хотя ничего и не вижу. Такая образовалась у меня своего рода привычка.

– Должно быть, родные места? – спросил я. – Чем-нибудь памятные?

– В том-то и дело, что места эти совсем незнакомые. И ничем не памятные. Я там ни разу и не был.

– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, – сказал я нерешительно.

– Это длинная история, – ответил почвовед. – Началась она еще до революции, когда я был гимназистом. Я ехал с отцом из Симферополя в Москву и весь день висел в окне, как вот эта девочка Настя. И где-то под Курском я увидел в сухой степи на краю оврага одинокую хату. Около нее не было даже плетня. Ветер нес пыль, и хата стояла в этой пыли, как в тумане. И я подумал, – кто там живет, в этой хате? И как, должно быть, страшно жить в ней зимой, когда метель завалит ее снегом по самую стреху. Только и жизни, что проходящие поезда. С тех пор я начал следить за этой хатой. Поезд проносится мимо в каких-нибудь несколько секунд, но я каждый раз успевал заметить кое-какие перемены. Однажды я увидел около хаты женщину, низко, почти до самых глаз, повязанную платком. Она растапливала глиняный очаг, а рядом в люльке, сделанной из старой корзины, лежал, должно быть, ребенок. Был виден край рваного ватного одеяла.

Потом около хаты начали селиться новые люди, и постепенно выросла деревушка, такая же нищая и унылая, как и эта одинокая хата. Появлялись дети в рваных рубашках. Они стояли около полотна и монотонно кричали: «Дяденька, кинь хлеба!», «Дяденька, кинь хлеба!» Мы бросали им хлеб, он падал и катился по песку, дети хватали его и, не оглядываясь, бежали с ним в деревню. Шли годы, и у меня на глазах росла нищета. Вы понимаете, вместо одной жалкой хаты их стало несколько, вместо одного голодного ребенка со вздутым животом их было уже много.

Когда началась революция, я несколько лет не видел эту свою деревушку. Представляете, как я волновался, когда мельком увидел ее после этих нескольких лет. Деревушка была все та же, но за ней уже стояло целое море подсолнухов, а у моей хаты (я давно уже начал мысленно называть ее «моей») я увидел загорелую девушку в красной косынке, должно быть, ту, что когда-то лежала в люльке. Она кормила у порога кур.

С тех пор я каждый раз видел здесь новые вещи. Появились молодые вишневые сады. Хаты помолодели. У завалинок зацвели красные и желтые мальвы. Однажды я увидел школьников. Они бежали с книжками. Межи, заросшие бурьяном, исчезли. Вся степь ходила волнами спелой пшеницы. Потом появилась ветряная электростанция. Ее колесо было видно из поезда почти за километр. Так родилась новая примета. Сады разрастались. Вдоль улицы уже шумели ветлы. И только однажды, проезжая, я не увидел деревню, – она вся была затянута пылью, поднятой стадом. Вместо старых хат то тут, то там уже стояли новые дома, крытые черепицей.

И вот однажды я увидел комбайн. Дело было под вечер. Он шел по степи весь в золотой пыли от заката. Так вот пошло из года в год, я старею, а жизнь вокруг меня молодеет. Но я не жалуюсь.

Почвовед взглянул за окно.

– Уже скоро. Пойдемте в коридор. Деревня с той стороны.

В коридоре мы стали у окна. Жаркий ветер теребил волосы. Вдали за полосой низких акаций показались белая решетчатая башня ветряной электростанции, горы зелени, красный флаг над сельсоветом, прохладные улицы деревни, множество цветов в садах, заросли молодой кукурузы, грузовик с детьми и сивые волы, тащившие в телеге бочки с бензином.

– А где же ваша хата? – крикнул я почвоведу.

– Сейчас будет. Вон она! Вон!

Хаты почти не было видно из-за деревьев и высоких мальв. Я только заметил блеск чистых стекол и молодую женщину в светлом летнем пальто и легкой косынке. Она стояла на пороге и смотрела на проносящийся поезд.

– Смотрите, пруд! – крикнул мне почвовед. – В прошлом году его не было. Значит, они запрудили балку.

Большой и, должно быть, глубокий пруд блестел от солнца. Маленький движок пыхтел на берегу пруда и швырял в небо струйку синего дыма – качал воду. Рядом купались мальчишки.

Все это пронеслось мимо нас с грохотом и звоном и потонуло в поднятой поездом пыли. И снова потянулась позлащенная созревшими хлебами и синеющая по горизонту степь.

– Да, – повторил почвовед, – я старею, а жизнь молодеет. Но ничего. Есть у меня одна, как говорят на Украине, думка.

– Какая?

– В будущем году я сюда непременно приеду, в этот колхоз. Зайду в свою хату и скажу этой милой женщине, что уже много лет слежу за ее жизнью, видел ее еще в люльке из старой корзины, знаю ее мать и что вся история их деревни прошла у меня на глазах. И ни одна живая душа даже не подозревает об этом.

Он замолчал и задумался. И мне вдруг захотелось сойти на первой же станции, вернуться в эту деревню, поселиться в маленькой хате с мальвами среди жаркой этой степи, под ленивыми облаками, в бескрайном океане пшеницы. Войти в жизнь этих простосердечных людей, работать вместе с ними и, может быть, только здесь создать то единственное и лучшее, что до сих пор не создано и к чему всю жизнь стремишься – создать книгу о простом человеческом счастье.

Я подошел к Насте. Она обернулась ко мне и сказала:

– Только что была такая деревня… просто чудная. Я, когда кончу школу, приеду сюда учительницей.

– Слишком много нас здесь соберется, – ответил я, но Настя меня не поняла и отвернулась. Поезд прогремел по мосту над рекой. Часовой на мосту кивнул и улыбнулся Насте.

1953

Прошлым летом я возвращался с Борового озера к себе в деревню. Дорога шла по просеке в сосновом лесу. Все вокруг заросло пахучими от летней сухости травами.

Особенно много колосистой травы и цветов росло около старых пней. Трухлявые эти пни разваливались от легкого толчка ногой. Тогда взлетала темным облаком коричневая, как размолотый кофе, пыль, и в открывшихся внутри пня запутанных и таинственных ходах, проточенных короедами, начинали суетиться крылатые муравьи, жужелицы и плоские черные жуки в красных погонах, похожие на военных музыкантов. Недаром этих жуков звали «солдатиками».