Булат Окуджава - Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

Шалико смотрел на свою красавицу, на ее полные, обиженно опущенные губы, которые она еще пыталась поджимать, словно боялась, что эта соблазнительная полнота позволит окружающим усомниться в ее суровом и непреклонном отношении к происходящему. Конечно, несладко, думал он, глядя на нее, как это все видимое не соответствует тем картинкам, которые рисовались в юности, думал он, но ведь движение продолжается. «Скоро карточки хлебные будем отменять, представляешь?» — сказал он Ашхен без энтузиазма. Главное, думал он, не поддаться соблазнительному отчаянию. Глубже вдумываться не хотелось. Он усмехнулся и дотронулся ладонью до ее щеки… Как она вздрогнула! Как приникла к нему, зажмурившись! Как мгновенно расплавилось ее неодолимое железо…

…И вот уже укатил Вано Бероев и написал из Москвы, как он трудится на строительстве метрополитена, а Шалико в один из вечеров отправился по хлебным магазинам, чтобы присмотреть, как идет подготовка к бескарточной торговле хлебом. Уже лежал снег. Он прихватил с собой Ванванча. В магазинах было людно и шумно и ярко сияло электричество, но были приготовлены и свечи на случай его внезапного, привычного уже исчезновения. Грузчики разгружали машины и сани. Пахло горячим хлебом. Приход парторга повышал оживление. Все почему-то становились крикливее, что-то такое восклицали задорное, лихое: «Ничего, ничего!.. Вон оно как!.. Теперь уж пошло, пошло!.. Давай, давай!..» Ванванчу вручили мягкую горячую ватрушку. Папа сказал: «Надеюсь, к открытию магазина вы управитесь…» Все громко подтвердили это. Прошли еще по нескольким магазинам. Везде было то же самое. Шалико сильно волновался. Сын твердо ступал рядом. «Ну, мы с тобой хорошо поработали, да?» — спросил отец. Ванванч кивнул, но мысли его были далеко. Он шел и видел, как Нерсик бежит по тифлисскому дворику, утирая рукой нос, как Жоржетта ест на кухне коричневое печеное яблоко маленькой серебряной ложечкой и еще наполняет ложечку и протягивает ему. Вкусно. Покойно. За окнами — зимний Арбат. Жоржетта в туманной дымке. Ни грусти, ни сожаления. А вот Нинка Сочилина — чуть четче. Мокрый нос. Слюнявая горбушка в руке. Валенки на босу ногу и хриплый смех. Четче, конечно, но тоже что-то искусственное в ее слипшихся волосах, и смеющийся большой рот словно нарисован. «Да ну тебя!.. Да ну тебя!..»

Зато горячее плечико Лели Шаминой, вот оно, совсем под боком. Плечо. Рука. Локоть. И ни одного слова.

У Ашхен взлетели шамаханские брови, когда сын рассказал об этом. «Мы сидим в темноте, вот так, мамочка, а у нее такое плечико горячее!» То есть ее удивило не само по себе его признание, а это вот «горячее плечико». Она никак не могла успокоиться и рассказывала об этом Шалико, нервно посмеиваясь, но, когда он рассмеялся, ей стало как-то полегче, словно ответственность за сына теперь уже поделена на двоих. «Бедный Кукушка, — сказала она, — тут не то что оперы нет, тут даже кино бывает раз в полгода». — «Скоро приедет Елена Колодуб, — сказал Шалико, — будет петь арии у нас во Дворце культуры». — «А, — сказала Ашхен отрешенно, — интересно…» Она вновь как-то внезапно и потерянно улыбнулась ему и представила себе Арбат, извозчиков, трамваи, фонари, легкий снежок и ярко освещенный Вахтанговский театр. Она вздохнула, но Шалико этого не услышал — он мельком заглянул в комнату тещи. Там спал, раскинувшись, его сын, наоткровенничавшись вволю о горячем плечике русой своей соученицы.

«Этто что такое? — спросила как-то Ашхен. — Ты что, тоже думал так в детстве?» — «Мне было одиннадцать лет, — тихо засмеялся Шалико, — и я был влюблен в Ксению». Ашхен пожала плечами, сделала большие глаза, но на губах ее застыла улыбка: ей было приятно все это знать и слышать. «Через месяц я уже влюбился в Дарико, — сказал Шалико, — и даже попрыгал перед ней в лезгинке, как сейчас помню, лица ее почти не помню, а как прыгал и как сгорал — помню, и она поцеловала меня в лоб!.. — И он рассмеялся. — Представляешь?.. — Потом он помрачнел и выдавил с трудом: —…Она пришла, знаешь, ко мне в двадцать первом году, когда я уже был начальником милицейским в Кутаисе… Ну, она была такая здоровенная девица с большим носом, и я ее уже плохо помнил…» — «Зачем она пришла? — спросила Ашхен без особого интереса. — Поцеловать в лоб?» — «Какой там лоб… Мы арестовали ее отца… ну, как тогда было… чуждый элемент и все прочее, и она пришла просить, вспомнила, что я целовал ее и что я лезгинку перед ней плясал… ну, во имя этой детской любви, мол… я ей сказал: во-первых, гражданка, это вы меня поцеловали в лоб, а не я, во-вторых, ваш отец — ярый враг рабоче-крестьянской власти и мы с ним чикаться не будем!..» — «А потом?» — спросила Ашхен. «Ну что потом? Потом его подержали и выпустили… а потом они, по-моему, уехали в Турцию или в Грецию…» — «А потом, — спросила Ашхен, усмехаясь, — кто еще целовал тебя в лобик?» — «Ну кто же, кроме тебя, Ашо-джан?» — засмеялся Шалико.

С Ашхен что-то произошло. Она стала исподтишка, как бы между прочим, приставать к Ванванчу, выспрашивать у него, какая Леля, да что она, почему… Что-то материнское вдруг заговорило в ней, что-то такое проснулось, ранее неведомое. Конечно, никаких назиданий, никаких нравоучительных бесед, никаких хитроумных подходных маневров. «А Леля красивая девочка?» А сама вглядывается, вглядывается, что он ответит и как при этом себя поведет. «Да, мамочка». — «А о чем вы с ней разговариваете?» — «Ни о чем…» — «Что же, все время молчите?» — «Да». — «И что же?» — «Ну, я же тебе рассказывал: сидим рядом…» Да, да, думала она, рассказывал и про рядом, и про горячее плечико, так хочется спросить: ну что ты при этом испытываешь? Но это уже иные сферы…

Мария сказала ему как-то: «Балик-джан, ты позови Лелю к нам, поиграйте у нас… Помнишь, как Ниночка приходила и вы играли?»

Он, конечно, помнил. Однажды она пришла к нему со Славкой Зборовским. Это был маленький мальчик с лицом кролика, добрый и восторженный. Ванванч предложил играть в Гражданскую войну. Они, конечно, согласились. Взяли в руки палки, закричали «ура!» и начали палками сдирать со стены обои. Потом запели:

Ванванч знал все слова, Нинка подпевала некоторые, Славка же по малолетству выкрикивал «Ля-ля-ля!..». Клочья обоев грудились на полу. Бабуся маячила в дверях с побелевшим лицом. О возмездии никто не думал.

Он предложил Леле поиграть у него дома. Она зарделась и сказала: «Я у мамы спрошусь…» На следующий день сообщила, отводя глаза: «Мама говорит: нечего по начальникам ходить…» Она стояла перед ним в серой юбочке, штопаной вязаной кофточке и в серых подшитых валенках. Темно-русая челочка спадала на лоб, веснушки насмешливо толпились возле носа, она произносила чужой приговор как чужая, не придавая ему значения и не вникая в смысл, и улыбалась по-свойски, показывая белые зубки. А его тоже это нисколько не задевало: видимо, потому, что была это бабусина затея, а у него опять оставались, как и прежде, внезапные отключения электричества, мышиное скольжение в наступившей темноте, и горячее Лелино плечо, и шумное ее дыхание.