Булат Окуджава - Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

К счастью, форма, в которую были заключены его душа и тело, оказалась податливой, почти каучуковой, и она хоть и болезненно, но приспособилась все-таки, приноровилась, притерлась к новым обстоятельствам. Даже Ирина Семеновна, не замечавшая его раньше, открывая входную дверь, не поворачивалась спиной безразлично, а оглядывала его по-новому, с удивлением. Однажды, войдя, он сказал ей: «Здравствуйте…» Впервые. Машинально. Этой напряженной и недоброжелательной соседке. «Ой, какой культурный!..» — сказала она не то насмешливо, не то растерянно, а после он слышал, как она говорила бабусе на кухне: «Ваш-то совсем большой стал: эвон как сам здоровкается…»

Время летело быстро. Уже начало казаться, что счастья никогда и не было, а было всегда это серое, тревожное, болезненное ожидание перемен. Где-то здесь, за ближайшим поворотом. Внезапно пришла от папы открытка, взбудоражившая их. Первая весточка оттуда. «Мои дорогие, все складывается хорошо. Скоро мы встретимся. Непременно. Обнимаю и целую. Шалико».

Теперь Ванванч постепенно перестал относиться к слезам бабуси и к окаменевшему лицу мамы как к чему-то постороннему. Эту замусоленную в многочисленных руках открытку Манечка прочла, и губы ее задрожали, но она сказала: «Вот увидишь, все будет хорошо!..» Ванванч вновь попытался рассказать смешную историю с тагильскими борцами, но никто не смеялся.

Они все теперь были на равных; и мама при нем в который уже раз сказала: «Не понимаю, что делать… не понимаю и не знаю… Куда-то, наверное, надо идти… это ведь, наверное, какой-нибудь свердловский перегиб, а, Маня?..» Маня сказала: «Знаешь, Ашхен, сиди и не рыпайся… что ты, в самом деле!.. Ну чего ждать?!.» — «Живые же люди, Маня…» — «Коранам ес, — сказала бабуся, — что же это с нами происходит? Почему это все нам?.. Почему?.. Что?.. Что!..» — и стукнула кулаком по колену. Тут Ванванч сказал с суровым видом: «Мамочка, большевики никогда не впадают в отчаяние, ведь правда? Ты ведь большевик?.. Ну мало ли, что исключили какие-то дураки… Ведь правда?..» Манечка нервно расхохоталась. «Я пыталась зайти туда, — сказала Ашхен, — зайти и поговорить, убедить их… Но никто не принимает…» — «Куда «туда»?» — спросила Манечка. Ашхен глазами указала в потолок. «Не рыпайся, я тебе говорю, — сказала Манечка, — сиди тихо…»

Ванванч спускался во двор и пытался себе представить папу в тюрьме, но ничего не получалось. Папа сидел на траве над шахматной доской и протягивал ладонь к очередной фигурке, узкое его запястье выгибалось, и фигурка соперника взлетала в воздух… Мат!.. Он всегда побеждал.

И все-таки во дворе становилось легче. Тут бушевали иные страсти, их грохот сотрясал землю, но это был возвышенный грохот, а не томительное, почти безнадежное домашнее увядание. Шла гражданская война в Испании, все было пронизано сведениями о ней, в мыслях о ней растворялись изможденные лица мамы и бабуси, их глухие голоса. Республиканцы наступали. Унылое лицо генерала Франко, с большим кривым носом, маячило в карикатурах всех газет. В школе на политминутках рассказывалось, как отступают фашисты. Да, да, и немецкие наемники! И итальянские!.. Народ-то был не за них. Испанский народ был за коммунистов, потому что ведь коммунисты…

Вот они сидят на лавочке во дворе после школы — и Нинка, и ее брат Витька-кулак, и Петька Коробов, и Юрка Холмогоров, и все о войне, о войне… Петька Коробов — счастливчик! Его, кривоногого, взяли в ансамбль «Веселые поварята». Оказалось, что он прекрасный танцор. В белом поварском фартуке, белом высоченном колпаке он выделывал такое, что публика неистовствовала. Под занавес ансамбль исполнял хором известную песню «Эх, хорошо в стране советской жить!..». Но Петька не чванился, не задирал нос, и Ванванч любил его.

Двор пропах шашлыком и жареным луком. Этот запах вытекал из окон ресторанной кухни. Вход в кавказский ресторан был с Арбата, а окна кухни дышали во двор.

Однажды, вдоволь посмеявшись над генералом Франко, приблизились они все к кухонному окну и увидели, как колдует у плиты старый повар-грузин в белом колпаке и несвежем фартуке. Вот они видят, как он подходит к окну, наливает в стакан вино из бутылки и, утерев пот со лба, разом выпивает это вино… Потом подмигивает ребятам и отходит к плите. «А чего ж нам не налил?!» — смеется Петька. И тут же снова подходит к окну повар и снова наливает полный стакан и ставит его на подоконник, а сам торопится к плите. Они приблизились к самому окну, разинув свои красные, пересохшие рты… «Ну, давай!» — говорит Петька, и Витька хватает своей синей ручкой стакан и опрокидывает его в рот, и истошно орет, и кашляет, и отбегает прочь… Повар хохочет и грозит пальцем и кричит: «А ты хотел вино? Да?.. А уксус не любишь? Да?..»

Через несколько дней им удается взять реванш. Повар их не видит и ставит на подоконник дымящуюся жаровню, в которой покоится вспухшая, подрумяненная утка. И уходит к плите. «Ну, давай!» — шепчет Петька Ванванчу и притоптывает кривыми ножками. У Ванванча столбняк. Он смеется, потому что это шутка, но холодок проходит по спине. Витька глотает слюну. «Ну, давай!..» — подталкивает его Петька. Повар занят своим делом. Нинка тяжело дышит. Витька хватает утку за лапку, и их уже нет, словно смыло. Они уже в лифте. Чердак. Пыль. Запустение. «Да не дергайте!..» — шипит Витька и загораживает утку и сам первый, первый… как бы ее ухватить?.. И вонзает желтые зубки в гузку… Тут все начинают рвать утку и раздирают ее и чавкают. И Ванванч, вдруг освободившись от сомнений, хватает крылышко. Так легко на душе!.. Вот они закончили лакомиться и присели на грязное чердачное бревно. Витька закурил папироску. «У, дурак!» — осуждает его Нинка. «А иди ты знаешь куда? — огрызается Витька. — Нажралась и помалкивай!..» — «Подумаешь, — смеется Нинка, — ворюга сопливый…»

…Да, время летело быстро. Оно всегда стремительно в преддверии чего-то главного. А ведь и вправду, предчувствие скорых перемен, добрых, именно добрых, значительных, неминуемых, возбуждало и лихорадило. Так не может продолжаться вечно. Внезапно оказался разоблаченным славный чекист Николай Ежов. «Какая сволочь! — ахнула Ашхен, и щеки ее впервые за год порозовели. — Что он натворил!..» Она бросилась в справочную НКВД на Кузнецкий Мост, приготовившись к известию о полной перемене, но ей вновь пролаяли в окошечко о том, что Шалва Окуджава сослан на десять лет без права переписки!.. Она поняла, что до перемен еще не дошло. «Фу-ты черт! Фу-ты черт!» — повторяла она многократно, не зная, как быть, куда идти, кого просить… Месяц прошел в пустых ожиданиях счастливой весточки от Шалико. Затем произошло событие, которое сначала оценила только она. «Мама, — сказала она Марии привычным шепотом, — ты представляешь, теперь вместо этой сволочи будет Лаврентий!» — «Какой Лаврентий?» — не поняла Мария. Потом вдруг до нее дошло. «Вай! — ахнула она. — Тот самый?.. Это хорошо?..» — «Откуда мне знать, — сказала Ашхен, — во всяком случае, он знал Шалико». — «Ашо-джан, — сказала Мария, — он не очень симпатичный…» — «Эээ, мама!.. — воскликнула Ашхен, словно это воскликнула Сильвия. — При чем это?! Я должна с ним встретиться. Пусть он выяснит…»