Александр Червинский - Шишкин лес

— Спасибо, милый, — отвечает Вера Зиновьевна прокуренным барственным басом. — Очень трогательно. Ну, вы теперь счастливы?

— Б-б-благодаря вам.

— Не преувеличивайте.

— Но это же так, — настаивает Степа. — Если бы не вы, рассказ бы ни за что не напечатали. Я бы его сам в «Правду» отнести никогда не р-р-ре-шился. Я, Вера Зиновьевна, человек страшно замкнутый и п-п-плохо схожусь с людьми. А с вами сразу возникла эта душевная б-б-близость. С первого же мгновения я с вами почему-то почувствовал себя так легко и свободно, будто мы уже знакомы сто лет...

— Сто лет назад, Степа, вас не было на свете, — обрывает его привыкшая к комплиментам Вера

Зиновьевна, — а я давно уже была. Поэтому не морочьте мне голову, а ступайте вниз, в ресторан. На вас хочет посмотреть Алексей Толстой.

Степа идет по ресторану между столиками литературного Олимпа. Вокруг него едят и пьют знакомые по фотографиям и портретам Юрий Олеша, Виктор Шкловский, Всеволод Иванов и Леонид Леонов. А в лучшем углу, под пальмой, — сам Алексей Толстой.

Он обедает один. Перед ним снайдеровского масштаба астрономическое великолепие. От его просторного лица исходит сияющее спокойствие великого человека.

— Здравствуйте, Алексей Николаевич, — стоит перед ним Степа. — Я — Степан Николкин. Мне сказали, что вы хотите на меня п-п-посмотреть.

Толстой смотрит, кивает и жестом приглашает Степу присесть.

Степа садится на край стула.

Толстой наливает ему рюмку и кивком велит пить.

— Спасибо. За ваше здоровье, — говорит осчастливленный Степа и выпивает. — Я еще н-н-никогда здесь не был, в писательском ресторане.

Толстой кивает и, глядя на Степу, с удовольствием ест.

Папа всегда восхищался Алексеем Толстым. Я назван Алексеем в его честь. Папа считал его самым гармоничным из советских писателей. Толстой был и талантливый, и счастливый, и богатый. Обычно такого сочетания не бывает.

Степа ждет, что скажет ему Толстой. А тот ничего не говорит, только улыбается и ест.

Во время их первой встречи Толстой молчал как рыба. Говорил только папа. Он не знал, что сказать Толстому, и решил говорить о литературе.

— Я, Алексей Николаевич, начинал как детский п-п-поэт. Но сейчас я пробую п-п-писать прозу, — говорит Степа.

Толстой кивает и ест.

— Я прочитал всего вас, — говорит все более уверенно Степа, — и мне очень близок ваш художественный метод. Чтоб было глубоко и при этом понятно п-п-простому читателю. Потому что так писали русские к-к-классики.

А Толстой все ест и кивает.

— В этом смысле ваша «Аэлита» — в-в-выдаю-щийся роман, — продолжает Степа. — Читают все, и оторваться невозможно, и веришь в этих ваших м-м-марсиан. И при этом мощный философский з-з-заряд. И вот я тоже мечтаю написать нечто к-к-крупное. Не роман — тут с вами соперничать т-т-трудно. Я задумал нечто другое. Я еще никому не говорил...

Толстой кивает. Вид у него несколько сонный. Он уже закончил есть и аккуратно вытирает рот салфеткой.

— Я сейчас пишу историю России, — сообщает ему Степа.

Толстой перестает кивать.

— Дня детей, — уточняет Степа. — С самого начала и до наших дней. Так и называется: «Н-н-на-ша история». Мне кажется, что это н-н-нужно для народа. Я уже три месяца п-п-просидел в библиотеке — теперь осталось только записать. Что вы скажете о таком замысле, Алексей Николаевич? Может п-п-получиться?

Толстой складывает салфетку, встает и выходит из-за стола.

— Получится, — говорит он, хлопает Степу по плечу и удаляется.

Степа смотрит ему вслед в крайнем удивлении. Потому что тут же после ухода божества к столу подлетает официант и подает Степе счет.

Папа так и не понял, что произошло. То ли Толстой забыл заплатить за свой обед, то ли проделал этот фокус нарочно. Но настроение было подпорчено.

А дальше стало еще хуже. Вернувшись на бульвар, Степа видит, что рядом с оставленной им на скамейке Дашей стоит лысый нищий в драной шинели до пят и солдатских обмотках. Размахивая руками, нищий говорит что-то Анечке. Анечка весело хохочет. Степа подходит ближе и узнает в нищем облысевшего в тюрьме, но по-прежнему бешено энергичного и самоуверенного Зискинда.

Зискинд еще не видит Степу, он читает Ане стихи Хармса:

И, заметив Степу, здоровается с ним крайне небрежно, будто расстались только что:

— Здорово, Николкин! Представляешь, Хармса и меня выпустили. А твоя дочка здорово на тебя похожа!

Степа ошарашенно молчит. А Зискин продолжает декламировать:

Папу в этот момент поразило не само появление Зискинда, а совпадение. Прямо подряд два человека забыли очень важные вещи. Толстой забыл заплатить за обед, а Зискинд забыл, что Анечка вовсе не Степина, а его, Зискинда, дочь. И оба раза было непонятно — то ли Толстой и Зискинд притворились, что забыли, то ли такая забывчивость — свойство настоящих больших писателей. Это было бы грустно, потому что сам пала не забывал ничего и никогда.

— Ты когда вернулся в Москву? — спрашивает Степа.

— Сегодня.

Анечка пищит от восторга и хлопает в ладоши.

— Где ты остановился? — спрашивает Степа.

— Пока нигде.

— Он думал, что ему здесь, в Доме Герцена, комнату дадут, — говорит Даша. — Но не дали.

— Говорят, что ни фига нет. Врут, конечно. Боятся, — говорит Зискинд и, хищно зыркая глазами по сторонам, поглядывает на проходящих по бульвару девушек.

— Ты можешь п-п-пока пожить у нас, — предлагает Степа.

В глазах Даши восхищение. Только восхищена она не Степиным приглашением, а Зискиндом.

А Зискинд все зыркает по сторонам и декламирует Хармса хохочущей Анечке:

и тихо спрашивает у Степы: — Слушай, Николкин, а действительно проституточки теперь все поголовно ходят в белых теннисных туфлях? Или мне только кажется?

— Д-д-действительно, — растерянно говорит Степа.

— Кстати о девушках, — продолжает Зискинд. — Я прочитал твою «Надежду». Полное говно.

И Зискинд, пока его опять не посадили, поселился в Шишкином Лесу и оставался там с мамой, когда папа уехал осенью в Сочи. В Сочи папа все время думал о маме и Зискинде и страшно мучился ревностью. Зато в Сочи он впервые увидел живого Сталина.