Александр Червинский - Шишкин лес

Макс выходит в коридор. Там еще громче слышно, как в кухне журчит вода. Она вытекает из-под кухонной двери. И чтение пьесы не состоялось, потому что случилось ЧП.

Макс открывает дверь кухни, и вырвавшийся из нее поток воды выплескивается ему на ноги, устремляется по коридору в столовую, мгновенно заливает паркет и разбегается по комнатам первого этажа.

Вода льется через край раковины, в которой он оставил бутылку виски. Бутылочная этикетка отклеилась, закупорила сток, и получился потоп.

— Боже мой! Что я наделал! — пугается Макс.

— Спокойно, Макс. Сперва закрой кран. — Женя прячет тетрадку за пазуху и снимает туфли. — Потом нужны тряпки. Нужно воду собирать тряпками и выжимать в тазы.

Жаль, что пьеса не была в тот вечер прочитана. Может быть, все русское искусство получило бы совершенно другое, более правильное направление, если бы она была прочитана. Я не шучу. Я верю, что из маленьких, незначительных вещей неожиданно может вырасти что-то огромное. Даже из таких ничтожных, как бутылочная этикетка. Или половая тряпка.

— Нужны срочно тряпки, — идет к Максу по воде Женя. — А то паркет вспучит. Где у вас тряпки?

— Я не знаю. — Стоя на коленях в воде, Макс закручивает кран. — Тут, наверное, нет тряпок. Все же вывезли.

— Нужно взять тряпки у наших, — говорит Женя.

— Ну так возьми!

— Я не могу. Я не сказала маме, что иду к тебе. Она подумает, что мы с тобой опять сошлись. А ведь я теперь все знаю, Макс. Она мне все рассказала.

— Что она тебе рассказала?!

— Что у вас с ней было.

— У нас с ней ничего не было! — в ужасе кричит Макс. — Женя, у нас с твоей мамой никогда ничего не было!

— Было, — убежденно говорит Женя. — Ты просто не помнишь. Потому что ты человек искусства. Ты же не от мира сего.

— Я от мира сего! Вот те крест! — кричит Макс. — Ничего у меня с ней не было!

— Было. И в результате родилась я, — тихо говорит Женя. — Я знаю, Макс, что ты мой отец.

— Что??!!

— Я тебя ни в чем не виню. Конечно, когда она мне об этом сказала, у меня сперва чуть крыша не поехала. Но потом я вспомнила, что Мольер тоже жил с собственной дочерью.

— Женя, ты не моя дочь! Это все только в ее несчастной больной башке! — стонет несчастный Макс. — Ты и не можешь быть моей дочерью, потому что ты родилась в июле шестьдесят второго. А в августе шестьдесят первого я уехал в Ашхабад ставить «Как закалялась сталь» и прожил там три года безвылазно! Тут же простая арифметика! Не моя ты дочь!

— Я не твоя дочь? — переспрашивает Женя.

— Да нет же!!!

— В моей пьесе на этом все держится... — задумывается Женя.

— Что?!

— Ничего, ничего. Я не буду сейчас рассказывать. А то тебе будет неинтересно читать. Ты же все равно прочтешь?

— Да, конечно. А сейчас возьми у нее тряпки!

— Подожди, а если я не твоя дочь, почему ты на мне тогда не женился?

— Женя, милая, это было давно. И мы потом об этом поговорим. А сейчас нужны тряпки!

— И почему же ты тогда уехал в Англию? — спрашивает Женя. — Ладно. Потом. Пойдем за тряпками.

Выходит из дома. Макс в промокших насквозь ботинках шлепает за ней.

Женя останавливается перед дыркой в заборе, отодвигает доски и оборачивается:

— Ты лучше первый лезь. Это будет быстрее. Макс пролезает в дырку. За ним начинает протискиваться Женя и опять застревает.

— Ты иди. Я сейчас, — говорит она. Опять зацепилась за гвоздь.

Макс идет по саду Левко. Останавливается. Впереди за кустами смородины в темноте двое охранников делают что-то странное: молча подпрыгивают, размахивая руками, словно пляшут без музыки. Третий охранник, стоящий у лимузинов, смотрит на них, потом тихо свистит. Двое прекращают свой танец, возвращаются к машинам. Садятся в одну из них. Зажигаются фары. Машина начинает разворачиваться.

Макс проходит дальше сквозь заросли смородины и видит, что там, где плясали охранники, едва различимое в темноте, шевелится на земле нечто большое и бесформенное. Макс подходит ближе и вглядывается, не сразу осознавая, что перед ним на садовой дорожке стоит на четвереньках человек.

— Я сейчас, сейчас, — говорит за спиной Макса застрявшая Женя.

Фары уезжающего лимузина мазнули светом по саду, и на мгновение прямо перед собой Макс увидел залитое кровью лицо стоящего на четвереньках человека. Это его старый знакомый, бывший комсомольский работник, ныне помощник камчатского губернатора Иван Филиппович. Лицо его похоже на сырое мясо. Бессмысленно глядя на Макса, Иван Филиппович пытается встать, мычит и непослушным языком выталкивает изо рта кровь.

От ужаса и избытка впечатлений Макс цепенеет, а потом начинает кричать. Но кричать он не может. Он только еле слышно стонет.

— Женя... Женя, иди сюда...

А пение в доме Левко к этому времени давно смолкло, и Павел Левко глядит на экран телевизора, глядит и поглаживает своего добермана. И гости Павла, банкир и молодой кавказец с их притихшими пятнадцатилетними женами, тоже смотрят на экран.

На экране телевизора мраморные стены и тропические растения в кадках. Это сауна, в которой Котя установил свои камеры. Изображение неподвижно и размыто, но слова находящихся в сауне людей слышны отчетливо. Бледно-розовый голый

Иван Филиппович стоит на коленях у бассейна и разговаривает с лежащим в нем человеком. Человека не видно. Фигура Ивана Филипповича загораживает его. Голова Ивана Филипповича тоже не видна, она запечатана черным прямоугольником, но время от времени прямоугольник не поспевает за движениями Ивана Филипповича, и тогда Ивана Филипповича можно увидеть и узнать.

— Мне с детства казалось, ну ты знаешь, как это бывает, — говорит Иван Филиппович человеку в бассейне. — Мне казалось, что все вокруг ненастоящее, нереальное. Мои родители, вообще все люди, наша квартира, школа, потом институт — все это нереально, и сквозь это просвечивает нечто другое, настоящее, очень красивое, разноцветное и доброе... У меня было острое чувство красоты, которая от меня почему-то пряталась. За какой-то волшебной дверью, которую я не знал, как открыть... Ну, ты понимаешь... И вот в театре, когда я увидел этого мальчика на сцене, вдруг эта дверь открылась...

— И тут он тебе засадил, — говорит человек в бассейне.

Звук записался хорошо, со звонким от мрамора эхом.

— Нет, он так и не узнал о моем существовании, — говорит Иван Филиппович. — Я видел его только на сцене. Я любил его на расстоянии. Откуда он взялся, в Ашхабаде, среди всего этого азиатского советского маразма, не знаю. Это было чудо. Он был невысок, с неправильными чертами лица, но от него шел какой-то свет. И я на первом же спектакле, глядя на него в идиотской советской роли Павки Корчагина, вдруг понял, что этот свет существует независимо от реального мира. Я понял, что этот свет живет не только в нем, а в каждом человеке, в красивом и уродливом, в хорошем и в последнем мерзавце. Я вдруг понял, что и во мне тоже есть этот свет, потому что я...