Александр Червинский - Шишкин лес

— Хочу артистом стать, в натуре, — выдавливает Жорик.

Жорик хочет сниматься в кино. Не дублером, как Катков, а «по-настоящему».

Я говорю Жорику то, что в таких случаях говорил уже тысячи раз. Говорю, что тут желания мало, что нужно быть одержимым, что необходим большой талант, нужно учиться и работать над собой, что нужно к тому же невероятное везение, что шансы стать кинозвездой ничтожны, а искалечить себе всю жизнь можно запросто. Все, что я говорю Жорику, — чистая правда, но Жорик смотрит на меня пустыми глазами. Он мне не верит. Ему кажется, что я нарочно не пускаю его в этот волшебный, звездный мир кинематографа.

Я свозил его на «Мосфильм» показать, в каком состоянии находится сейчас, в девяносто восьмом году, этот волшебный мир. Но эта поездка была бесполезна. Жорик хочет стать артистом не от любви к кино, а от любви к Игнатовой, и на студии смотрел только на нее. Я пару раз привозил ее с собой в аэроклуб, там он в нее и влюбился. Мне кажется, что этот дурачок меня ненавидит, потому что я вижу Игнатову каждый день, а он нет. И я опять чувствую себя виноватым.

Летать со мной Игнатова боится. Пока я летаю, она загорает, и Жорик крутится вокруг нее. А как тут не крутиться? Игнатова лежит на траве в одном купальнике, такая красивая, и смотрит в небо.

В небе маленький самолет, в нем я, но Игнатова обо мне не думает. Она сейчас вообще ни о чем не думает. Тем более о Жорике. Она его всерьез не воспринимает, почти не замечает его.

Жорик присаживается на корточки рядом с Игнатовой и водит травинкой по ее ноге:

— Ты его любовница?

— Почему ты решил? — лениво спрашивает Игнатова.

— У него дела с Камчаткой. А ты сама оттуда.

— Я не любовница.

Жорик ей не верит и от этого ненавидит меня еще больше.

— А чего он тебя сюда с собой возит? Игнатова и сама не вполне понимает, почему я ее таскаю с собой, и ответить Жорику ей не просто.

— Ну, его мамаша, Дарья Николкина, была скрипачка, — говорит Игнатова, — и она встречалась с моим дедом. А деда посадили при Сталине, и она вышла замуж за Степана Николкина. А если бы деда не посадили, она бы не за Николкина, а за дедулю вышла, и дедуля жил бы с ней в Шишкином Лесу, и я бы в результате у них родилась, а не на Камчатке. Ну, ему совестно, что так со мной получилось. Понял? Жорик ничего не понял и спрашивает:

— А деда за что замели? Воровал?

— За стихи.

Жорик смотрит на Игнатову недоверчиво.

— Честно, за стихи, — смотрит в небо красивая Игнатова. — Мне дед говорил. Тогда за стихи сажали.

— Типа каких? — интересуется Жорик.

— Типа таких:

— Херня какая-то, в натуре, — говорит Жорик. Я не виноват в том, что Жорик такой темный.

Чернов верил, что искусством можно перевоспитать народ, но потом понял, что нельзя. Я всегда считал, что нельзя. Что бы ни шептал мне внутренний голос, я не виноват, что люди вокруг такие, какие они есть. Вот два бомжа, мужчина и женщина, страшные, опухшие, пролезли сквозь дырку в заборе и бредут по летному полю. Они иногда ночуют здесь в заброшенном сарае. Жорик, заложив пальцы в рот, яростно свистит и машет им рукой. Они покорно поворачиваются и бредут прочь. Ну и что? Перед ними я тоже виноват? Папа прав. Совесть имеет определенные размеры. Я же пытался приносить пользу отечеству. Я организовал этот Камчатский фонд. Если его разворовывают, я не виноват. Я позаботился об Игнатовой, снял ее в главной роли. Дальше все зависит от нее самой. Я пытался помочь Коте. Если он продолжает жить с Татьяной — это не моя вина. И глупость Жорика, и судьбы этих бомжей — не моя вина. Но почему-то внутри, глубоко где-то внутри, я перед всеми ними чувствую себя виноватым. И перед Жориком, и перед бомжами. Даже перед моим племянником Антоном я чувствую себя виноватым. Надо было больше им заниматься, когда Макс сбежал в Англию и он остался без отца.

На поверхности Антон — олицетворение успеха. Он хозяин клуба «Толстоевский», самого модного в Москве заведения. Здесь можно за большие деньги посидеть рядом со звездами эстрады, известными политиками и олигархами. Антон носит костюм от Армани и перстень с крупным изумрудом. Кабинет его в «Толстоевском» украшен старинными восточными коврами и кинжалами. Все думают, что Антон — самый богатый в нашей семье, потому что после театрального института он искусством заниматься не стал, а сразу ушел в бизнес. Но всем при этом известно, что у него гигантские, опасные уже долги, что с этим своим роскошным «Толстоевским» он явно переоценил свои возможности. А он все равно распускает павлиний хвост и дает друзьям и родным взаймы. Причем без процентов, как в добрые старые времена.

У Антона всегда можно перехватить взаймы. Вот и сейчас на него каждый момент могут наехать кредиторы, а он вынимает из ящика стола два конверта, начиняет их стодолларовыми купюрами и дает Степе.

Айдогды, случайно зашедшая в это время в кабинет, закатывает к небу глаза, демонстрируя крайнюю степень недоумения.

— В этом конверте две штуки, а здесь одна, — говорит Степе Антон.

— П-п-почему ты, деточка, говоришь «штуки», а не «тысячи»? — Степа кладет конверты в разные карманы пиджака. — У тебя все-таки отец режиссер, дед писатель, прадед композитор. А по матери ты вообще хан п-п-п-персидский. «Тысячи» надо говорить, а не «штуки».

— О'кей, дед, тысячи. Зачем тебе три тысячи? Что ты опять задумал?

— Я ему дам взятку.

— Следователю? Зачем?

— Чтоб узнать хоть какую-то п-п-правду. Непонятно только, тысячу давать или две. Мало дать — обидится. А лишнее — тоже как-то глупо. По ходу дела соображу. Не забыть только, что в к-к-к-каком кармане.

Мой папа до сих пор никогда никому не давал взяток. Раньше он был депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом Ленинской премии и знаменитым автором «Нашей истории». В прежние времена у него все получалось и без взяток. Ему впервые предстоит давать взятку, и он напряжен.

— Ты идешь разговаривать к нему в офис? — спрашивает Антон.

— Нет. Он сейчас явится сюда. И сразу п-п-про-блема: у меня странное чувство, что я его раньше встречал. Я уже посмотрел на него издалека и точно помню, что мы с ним когда-то виделись. Но не могу сообразить где.

И выходит в общий зал.

— Ну ты даешь! Ну ты совсем с ума спятил, — яростно говорит Антону Айдогды. — Ты эгоист, как твой отец, как все вы, Николкины! Все эти твои понты — какая пошлость! Ты же запутался, Антошка. И вместо того чтоб выпутываться, ты последние деньги взаймы раздаешь!

— Молчи, женщина, — улыбается Антон. — Как-нибудь выпутаемся.