Александр Червинский - Шишкин лес

— Чего прикажете-с? — кланяется Левко.

— Да хоть из второго акта.

— Слушаю-с.

И Стасов, сперва удивленно, потом совершенно ошарашенный, наблюдает, как лакей Левко присаживается к роялю и, обтерев о колени потные ладони, с излишней экспрессией, но точно играет прекрасную и печальную мелодию из новой оперы.

— Что это значит? Иван Дмитриевич, что это такое? — ошеломленно бормочет Стасов.

— Это из второго акта трагическая тема моего героя, Владимир Васильевич, — говорит Чернов. — У меня во втором акте любовь Финиста к живой женщине и его идеал свободы оказываются несовместны. И Финист теряет способность летать.

— Я не о музыке, — шепчет Стасов, — она гениальна, но... Но кто этот молодой человек?

— А, этот? Это Семен Левко. Мой лакей, бывший денщик. Он у меня играет на всех инструментах.

— И вы так спокойно об этом говорите? Браво! и — Стасов встает во весь свой прекрасный рост и громко аплодирует. — Браво, Семен Левко! Браво, Чернов! Браво! Господа, но это же чудо! Вы же здесь самые счастливые люди в России!

— Ваня так не считает, — подает голос Верочка.

— Но это так! — восторженно восклицает Стасов. — Чернов, вы гений! Вы совершили то, о чем мечтал Чернышевский! Вы создали нового человека! Вы превратили этот уголок России в образец того, какой она вся должна быть!

— А Ване уже кажется, что он тут себя похоронил, — говорит Верочка. — Теперь он хочет служить.

— Служить?! — не понимает Стасов. — Как еще служить? То, что вы делаете здесь, и есть величайшее служение!

— Нет, Владимир Васильевич, — мотает головой Чернов, — здесь я впустую трачу время. Нет. Музыкой нового человека не создать. Вообще верить, что музыка приносит пользу обществу, — заблуждение. Она всего лишь услаждает слух.

— Что вы говорите, Чернов?! — гремит голос Стасова. — Это же противоречит всему, во что мы с вами верим!

— Противоречит, Владимир Васильевич. Но это правда, — уныло возражает мой прадед. — Вот возьмите Левко. Он каждый день слышит музыку, даже сам поигрывает. Но при этом он крадет у меня табак и сахар, как крал, будучи крепостным. Я отвел ему землю, чтоб он построил себе дом, так он сжульничал и отрезал себе от меня лишних два аршина. Да еще и спорит, что это я ему два обещанных аршина не додал. Нет, Владимир Васильевич, служить России в этой глуши скучно и безнадежно.

— Что вы такое говорите?!

— Я говорю, что хочу ей служить не здесь, а по-настоящему. Буквально служить. Не музам, а государю.

Верочка перестает есть и в ужасе смотрит на Чернова.

— Но это же предательство наших идеалов! — звучит львиный рык Стасова. — Вы что, о мундире возмечтали? Об орденах? Чернов, от вас же, как от Гоголя, все отвернутся! Я ушам своим не верю! Уж не при дворе ли вы хотите служить?

— Да, — кивает Чернов, — мне дают место управляющего Симфоническим оркестром империи. И я поеду с ним на Всемирную выставку в Париж. Дабы способствовать укреплению международного престижа России.

Стасов, выпучив глаза, переваривает новость. Левко продолжает играть.

— Благодарю, друг мой, — останавливает Левко Чернов, — достаточно. Ты играешь так же бездарно, как чистишь мои сапоги. Все. Можешь подавать жаркое.

— Слушаю-с, — кланяется Левко и на цыпочках вылетает из комнаты.

— Un imbecile [5] [5] Болван (фр.). , — глядит вслед ему Чернов и улыбается Стасову. — Я пришел к выводу, Владимир Васильевич, что России нужна не новая музыка, а укрепление системы законности и государственного устройства. Вот вы говорите — Глинка. Лучшее произведение Глинки — это его гимн.

— Нет, я больше не могу! Это невыносимо! — Верочка всхлипывает и выбегает из-за стола.

Через открытые ворота конюшни виден залитый лунным светом двор. Лошади вздыхают и жуют. Семен Левко, сидя в сене, старательно мажет ваксой сапог. Со двора решительным и быстрым шагом входит Верочка.

— Семен! Я пришла попросить у вас прощения. И сказать, что вы не должны бессловесно все это выносить!

Семен Левко поспешно вскакивает:

— Виноват-с?

— Муж вас показывает гостям, как дрессированную мартышку! — взволнованно говорит ему Верочка. — Почему вы это терпите? Он вас унижает! Он не имеет права так с вами разговаривать! Вы же свободный человек!.. Оставьте в покое этот сапог!

— Виноват-с. Бросает сапог.

— Семен, поймите же, наконец. Жалкий клочок земли, который он вам дал, — это не благодеяние, за которое вы должны терпеть от него унижения. Земля от Бога принадлежит всем людям. Вы понимаете, что я говорю?

— Так точно-с, — кланяется Левко, глядя себе под ноги.

— Семен, когда вы с нами разговариваете, вы вечно смотрите в пол. Вы свободный человек. Смотрите собеседнику прямо в глаза, кто бы он ни был. Ну же, смотрите мне в глаза!

— Слушаю-с. Смотрит ей в глаза.

— Вот так, — ласково улыбается ему Верочка. — У вас красивые глаза. Вы, Семен, вообще красивый и сильный человек. Вы верите мне?

— Да-с.

— Так не унижайтесь!

— Да-с.

Семен обтирает руки о портки. Лошадь высовывает морду из денника, тянется к Верочке. Верочка гладит ее.

— Не «да-с», Семен, — поправляет она, — а «да». Просто «да». Эти словоерсы тоже вас унижают. Вы как бы подчеркиваете, что вы ниже меня. Но это совсем не так. Вы не ниже нас. Мы все равны. Договорились?

— Да-с. Без «сы». Да.

— Но это все внешнее поведение, — втолковывает ему Верочка. — Главное — то, что у вас внутри. Внутри, в душе, вы никогда не должны чувствовать себя рабом. Поняли?

— Понял-с.

И Левко хватает Верочку за плечи, притягивает к себе и впивается поцелуем в ее рот. Она от удивления на секунду замирает, потом мычит и пытается вырваться, но он крепко держит ее левой рукой, а правой сильно и умело шарит по всему ее телу. Верочка сперва отчаянно борется, потом под бешеным натиском очеловеченного раба начинает обмякать. Левко уже задирает подол ее платья и развязывает свои портки, когда, собрав все силы, моя прабабушка бьет его коленом в пах. Левко охает, отпускает ее и, скрючившись, падает в сено.

— Мерзавец!.. — бормочет Верочка. — Фу, какая пошлость...

Она с трудом подавляет приступ рвоты и, зажав ладонью рот, пошатываясь, выходит из конюшни. Левко, раскачиваясь от боли, с собачьей тоской и недоумением смотрит ей вслед.

Чернову про этот случай в конюшне Верочка никогда не рассказывала. Воспитанием Левко она больше никогда не занималась. Как написано у моего папы в «Нашей истории»: «Всякому бунту приходит конец».

В дневнике Верочки это происшествие упомянуто только намеками, без подробностей. А что, если дело, не дай Бог, зашло у них дальше? И раз так, откуда я произошел? Лучше об этом не думать. Я и не думаю. Но через несколько месяцев, уже в Париже, Верочка родила дочь Варю, мою будущую бабушку.