Василий Белов - Все впереди

— Женя, ты еще здесь? — Медведев стремительно распахнул дверь. — Я еду с тобой. У шефа сейчас массаж, так? Так. А мы поглядим «Аксютку». Что? Нет машины. Вызываем такси. Девушки, а что сейчас самое модное? Ну, во всем. В одежде, в обуви. В косметике. Что? Есть машина? Очень хорошо! Едем!

Завод, на котором базировалась группа, отвел для «Аксютки» хорошо оборудованную пристройку. Установка покоилась на хорошем фундаменте за специальными ограждениями. Она была невелика по своим размерам, трансформатор, ее питающий, казался по сравнению с нею настоящим гигантом. Далеко не каждый, даже из самой группы, допускался в эту пристройку. Но сверхсекретность не помешала тому, что принципиальная схема устарела прежде, чем завершилось строительство опытного образца. Это обстоятельство больше всего и бесило руководителя группы.

К «Аксютке» надо было катить едва ли не через всю Москву, и Грузь осторожно намекнул Медведеву о дефиците времени. Но шеф не захотел его слушать, считая, что купить подарок — минутное дело.

«Боже мой, уже тридцать! Какой ужас!»

Люба разглядывала свое лицо сначала анфас, потом в профиль и вполоборота с помощью второго зеркала. Нет, морщин под глазами и пониже ушей еще не было, но они вот-вот появятся, это она чувствовала. И подбородок уже слегка отвис. Господи, как быстро летят годы!

Она лихорадочно искала женьшеневый крем, то разглаживала под глазами, то подводила брови, а задней мыслью «прокручивала» в уме способы поведения и варианты одежды, тут же мелькала мысль о Медведеве: «и почему его нет до сих пор?», проскальзывали перед глазами и лица гостей, но ей казалось, что голоса Натальи, матери и дочки, звучавшие по всей даче, не давали сосредоточиться и подумать как следует.

Днем лето в Пахре все еще вздыхало в полную силу, но под вечер сказывалась его усталость: уже не так ярко зеленела трава, и дальний, быть может, последний в этом году гром звучал глухо и не очень настойчиво, и уже мало кто отличал его от реактивного гула, который то и дело со всех концов света стремился к Москве. И все же здесь был совсем иной, не московский мир, иной воздух, каждую неделю меняющийся, иной свет с небес и вкус воды и еды. Но особенно странным казалось ей то, что здесь, на даче, и она сама, Люба Медведева, становилась почему-то иной, совсем как бы и не похожей на ту, городскую, московскую.

Дача была стара и вызывала у Любы стыд, когда были гости, а когда никого не было — жалость. Точь-в-точь такую же жалость вызывала у нее и мать, Зинаида Витальевна, когда, забыв про своих продавщиц, парикмахерш и массажисток, усталая, укладывалась на ночлег или когда учила девочку завязывать бантики. Зимой Зинаида Витальевна редко приезжала сюда. С тех пор как она овдовела, домработницы то ли перевелись, то ли стали дороги, и дача тоже начала потихоньку стареть.

Окна и двери большой комнаты выходили на веранду с резными перилами. В летнюю пору с утра до вечера веранда освещалась, нагревалась солнышком, здесь же стоял журнальный столик и три старомодных, но очень удобных кресла. В большой комнате имелся круглый обеденный стол и пианино. С торца дома в двух небольших комнатках устроены были спальни, в другом конце размещалась кухня с кладовкой. Весь дачный участок, огороженный дряхлым забором, заросший с боков молодыми березами и черемухами, с лужайкой посередине, уходил от веранды слегка под уклон. И в детстве это больше всего нравилось Любе. Здесь, на этой уютной веранде, отмечались все дни ее рождения. Здесь бывали все одноклассники; все цветы и все торты проходили через эту веранду. Тут же, в кресле, прочитаны были самые волнующие страницы книжек. Мечты и волнения, рожденные когда-то модными клубами («бригантинами» и «алыми парусами»), тоже вспыхивали и потухали здесь, вместе с дроздиной возней по весне, вместе с бесшумными вспышками августовских зарниц перед началом занятий.

Всю жизнь, сколько себя помнит, она училась, лишь последние годы — годы замужества — были свободными, и оттого казались какими-то праздничными, временными. Любе и до сих пор часто снились экзамены…

Зинаида Витальевна вздумала печь какие-то потрясающие, по японскому рецепту, бисквиты. Лимонов для этого не оказалось, и Наталья послала Зуева на машине в город.

— А что, Славик долго еще будет плавать? — спросила Люба, когда пропахшая никотином Наталья проходила с веранды. Платье на ней шелестело.

— Вот приедет с лимонами, ты и спроси. Уж тебе-то он скажет… — Наталья многозначительно рассмеялась, закашлявшись.

— Почему? Что значит мне?

— Ну, он же рассказывал, как весь класс, все до одного, были в тебя влюблены. Один Медведев внимания не обращал, правда?

— Глупости! — вспыхнула Люба.

— Ничего не глупости, — поддержала Наталью Зинаида Витальевна, но радио, включенное на кухне, глушило слова матери.

— Нет, глупости, — повторила Люба, думая не обо всем классе, а об одном Медведеве.

— Ну да, рассказывай, — Наталья опять хихикнула. — А этот… ваш Бриш. Он и сейчас на тебя поглядывает, глазки масленые. Они что, и в институте вместе?

— С Мишей? Нет, только в школе, — Люба задумалась. — И то с восьмого, кажется. Миша еще фамилию свою писал на женский лад.

— Как это?

— Ну, с мягким знаком! — Любе стало смешно и от забытой школьной детали, и от того, что Наталья ничего не понимает в орфографии.

— Вот, вот! Все они и бегали за тобой. И он, и Славик, и…

— Наташка, перестань говорить всякую чушь! — рассердилась Люба.

— Почему, Любочка, чушь? — опять послышалось с кухни вместе с сообщением о полете Севастьянова и Климука.

— А ты их всех, это самое! — не унималась Наталья. — Всем фигушки. А за тихоню за этого взяла и пошла, все и остались ни с чем.

— Боже мой, если б тихоня… — засмеялась Люба.

— Я его все время боюсь, — сказала Наталья.

— Почему?

— Как поглядит прямо, так и мороз по коже. Не представляю, как ты с ним… А вот Зуев подъехал.

С тех пор, как с «Москвича» содрали в Марьиной роще зеркало, Наталья настояла на том, чтобы Зуев ездил в форме. Зинаида Витальевна всегда с восторгом разглядывала флотскую кремовую рубашку, значки и погоны. Но сейчас Зуев был снова в гражданском. Жена встретила его на крыльце, утащила на кухню сетку с лимонами и апельсинами. Через большую комнату он хотел вновь пройти на веранду, но увидел Любу. Она улыбнулась, разглядывая его через зеркало.

— Славик, какой ты красивый, — сказала она и не добавила слово «сегодня». Она чувствовала, что нельзя было без этого слова, но все равно почему-то не произнесла, не добавила этого слова. Зуева словно ошпарило кипятком, сердце его забилось часто и неритмично. Он чуть побледнел и с трудом овладел собой.