Борис Бондаренко - Пирамида

И тут я понял, что должен немедленно поехать в Москву и разыскать Ольгу.

Я сел прямо на пол перед раскрытым чемоданом, привалился спиной к стене и взглянул на часы. Без четверти три. Первая электричка в 5:34, та самая, с которой Ася уезжает по понедельникам. Теперь нужно только разыскать телефон Ольги или ее адрес, и уже сегодня утром я буду все знать.

Я собрал все записные книжки и стал просматривать их, боясь, что телефон Ольги затерялся. Но телефон нашелся, я переписал его в записную книжку, затолкал все обратно в чемодан и положил его на место. Теперь оставалось только ждать электрички.

Была пятница, двадцать пятое апреля, — первый из предстоящих пятнадцати дней ожидания. Вчера были сделаны последние расчеты для экспериментаторов и вычислительного центра, окончательно согласованы самые что ни на есть распоследние неувязки и назначена дата эксперимента — 10 мая, начало в 16:00, окончание в воскресенье, в 14:00, и эти двадцать два часа должны будут подвести итоги почти трех лет работы. Вчера Дмитрий собрал своих людей и с удовольствием объявил им, что уважаемый сектор может отправляться куда ему заблагорассудится и неделю не появляться в институте. Сектор крикнул «ура», последние месяцы они постоянно перерабатывали, засиживаясь в институте до вечера, и теперь решили наверстать упущенное по части отдыха, как объявил Игорь Воронов и предложил высказать пожелания. Пожеланий оказалось даже больше, чем людей в секторе, но все закончилось так, как и должно было, — сектор рассыпался на отдельные личности и решил развлекаться всяк по-своему.

Сегодня Дмитрий приехал в институт только к одиннадцати, в полной уверенности, что не застанет никого из своих, и удивился, застав сектор в полном составе. Дмитрий словно мимоходом осведомился, зачем они явились на работу. Сектор замешкался с ответом, потом кто-то наивно спросил:

— А что, нельзя?

Дмитрий ответил, что, конечно, можно, но разве они не устали, и как же их роскошные планы на отдых, и вообще — чем они намерены заниматься, если уж явились сюда? Майя Синицына, округлив красивые глаза, невинным голосом спросила:

— А зачем вы приехали, Дмитрий Александрович?

— Я начальник, мне по службе положено, — отговорился Дмитрий, и кто-то мигом парировал:

— А мы — подчиненные, нас дисциплина обязывает.

— Ладно, я пас, — сдался Дмитрий, и Игорь Воронов удовлетворенно хмыкнул:

— Один — один, товарищ начальник.

Дмитрий еще немного посидел с ними и пошел к себе в кабинет. Он понял, почему они явились сегодня на работу: слишком многое связывало их…

Когда создавался сектор, Дмитрий очень убоялся, что повторится история с лабораторией Шумилова — каждый будет сидеть в своем уголке, решать какую-то частную задачу и не знать, что творится за соседним столом. Он совершенно не представлял, что должен делать с этой оравой свежеиспеченных теоретиков и в чем должны заключаться его функции как руководителя. Они явились к нему все почти одновременно, и Дмитрий первые дни присматривался к ним и смущался, когда его называли по имени-отчеству. Он даже пытался намекнуть им, что еще не настолько стар, чтобы стоило величать его так, но намека не поняли.

Надо было как-то приступать к руководству, и Дмитрий решил, что самое лучшее и необходимое — чтобы все поняли, в чем заключается их задача. Он выложил все факты, имеющиеся к тому времени, и не только не скрыл слабых сторон и сомнительных мест, но сделал наибольший упор именно на это и предложил им высказывать свои соображения. Результаты такой откровенности оказались несколько неожиданными для него — ребята растерялись. Они беспомощно тыкались со своими примитивными предложениями и, взявшись за какую-нибудь задачу, то и дело приходили к нему с вопросами. А так как Дмитрий слишком часто говорил «не знаю» — иногда он действительно не знал, что нужно делать, — они обескураженно отходили от него и даже поглядывали с каким-то недоумением. Однажды Ольф с досадой сказал:

— Ты, брат, слишком надеешься на их самостоятельность. Не забывай, что они еще почти студенты. А ты их — трах по голове… Этак недолго и мозги набекрень.

— Ничего, очухаются, — буркнул Дмитрий.

И ребята постепенно «очухались». Они быстро «раскусили его» и поняли, что от них требуется. Однажды Лешка Савин, несдержанный, баламутный парень, в восторге от того, что сам додумался до решения, на которое чуть-чуть намекнул ему Дмитрий, брякнул:

— А вы жук, Дмитрий Александрович…

И смутился от собственной дерзости.

Дмитрий сделал удивленное лицо:

— Это как надо понимать?

— Хорошо надо понимать, — стал было оправдываться Лешка, но Дмитрий прервал его:

— Ну, тогда ладно. Иди работай.

Он с самого начала решил добиваться полной откровенности и взял за правило не скрывать затруднений, то и дело возникавших на первых порах, и признаваться в своих ошибках, даже если они незначительны. Раз в неделю они устраивали коллективное обсуждение всей работы, на котором каждая частная задача подвергалась самому тщательному анализу и ожесточенной, далеко не всегда объективной критике. Допускалось любое сомнение, если для него было хоть какое-то основание. И будь тут посторонний человек, хоть мало-мальски смыслящий в физике, через пятнадцать минут такого обсуждения ему наверняка показалось бы, что все, чем занимается группа Кайданова, не стоит и выеденного яйца — с такой страстью и видимой легкостью разносилось вдребезги все, что создавалось в течение недели. Но посторонние на эти обсуждения не допускались. Даже Дубровину, однажды пожелавшему прийти на такое «бостонское чаепитие», Дмитрий прямо сказал, что делать этого не стоит.

— Почему? — удивился Дубровин.

— Вы для них — шишка, — несколько смущенно улыбнулся Дмитрий, — и перед вами они постараются показать товар лицом. Ну, а цель этаких «чаепитий», как вы сами понимаете, несколько иная.

— Ясно, — коротко одобрил его Дубровин и не пошел.

«Чаепития» продолжались обычно несколько часов кряду, и в конце концов многое из разбитого вдребезги и похороненного заживо чудесным образом воскресало. Конечно, оказывалась и оппозиция, упрямо продолжавшая отстаивать разбитые теории. Ей дозволялось упорствовать в своих заблуждениях, — естественно, в пределах разумного. И если порой в адрес «иноверцев» в сердцах срывалось не слишком вежливое слово, обижаться было не принято. Для этого был термин — «издержки производства». И когда оппозиция наконец выкидывала белый флаг, «правоверные» великодушно раскрывали свои объятия и дальше жили по принципу — «кто старое помянет, тому глаз вон». Самой популярной была в группе такая поговорка: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Если судить по количеству ошибок, за первые полгода работы они сделали вчетверо больше, чем за два следующих. Когда они подводили итоги этого полугодия, настроение у «чаевников» было похоронное. Они виновато посматривали друг на друга, на Дмитрия, и Лешка Савин спросил: