Борис Бондаренко - Пирамида

Ася уехала, и Дмитрий как будто успокоился. Вот только взгляд у него стал другой — даже не печальный, а скорее недоумевающий. Теперь Жанна гораздо чаще бывала у него по вечерам и видела, как тяжело ему. А иногда трудно бывало с ней, Жанна всегда чувствовала это и уходила. И все чаще ловила на себе настороженный взгляд Ольфа. Однажды Жанна прямо спросила:

— Ты хочешь что-то сказать?

— Да, — не сразу ответил Ольф, испытывающе глядя на нее. — Мне кажется…

Он явно не знал, как сказать, и Жанна, выждав немного, спокойно спросила:

— Что тебе кажется? Что я хочу заполучить Диму в мужья?

— У тебя не язык, а кол осиновый, — сердито скривился Ольф. — Кто говорит об этом? Как будто других вариантов не может быть.

— Например?

— Например, например… Сама знаешь.

— Не знаю.

— Да брось ты девочкой прикидываться… Мы же все-таки взрослые люди.

— Короче говоря, ты боишься, что я заберусь в Асину постель? — невозмутимо сказала Жанна.

— О господи… — Ольф поднял глаза к потолку.

— Мы же взрослые люди, — усмехнулась Жанна. — Именно поэтому я предпочитаю называть вещи своими именами. А поскольку ты имел в виду именно это… я не ошибаюсь?

— В общем-то нет, — буркнул Ольф, — если не считать твоего… кабацкого способа выражаться.

— Ну так вот, — Жанна пропустила «комплимент» Ольфа мимо ушей, — можешь не беспокоиться, Асе ничего не грозит… Кроме того, что она сама себе сделает.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Ольф.

— Что ей не надо было уезжать.

— Это их дело.

— Разумеется. И все же, друг мой, — с иронией сказала Жанна, — у тебя нет никаких оснований полагать, что я воспользуюсь отсутствием Аси, чтобы тут же броситься в атаку.

— Да не о том я, — поморщился Ольф. — Просто… вы очень часто бываете вместе, и где гарантия, что в один прекрасный день… вам обоим не померещится то, чего нет?

Жанна закурила и сухо сказала:

— А тебе не кажется, что ты… далеко заходишь? За кого ты меня принимаешь? Почему ты имеешь право думать, что мои намерения, о которых ты ничего не знаешь, должны сводиться к какой-то легонькой, ни к чему не обязывающей любовной игре? Я понимаю, что цели у тебя самые благородные, но все же… не стоит так думать обо мне, я не заслуживаю этого.

— Жан, — придвинулся к ней Ольф, — пожалуйста, пойми, почему я затеял этот разговор. Ты же видишь, как трудно сейчас приходится Димке. И кто же, как не мы, должен помочь ему прожить этот год? Я ведь чего боюсь? Я вовсе не считаю, что ты можешь затеять какую-то игру, иначе не стал бы и говорить об этом. Но невольно может получиться так, что ты, сама того не желая, здорово осложнишь ему жизнь, и без того достаточно нелегкую. Ты нравишься ему, очень нравишься, — подчеркнул Ольф, — да и он тебе небезразличен, я же знаю, — осторожно добавил он. Жанна промолчала. — Но давай говорить прямо. Мужчинам в нашем возрасте дьявольски трудно без женщины… Я имею в виду не только… чисто физиологическую сторону, хотя и это очень важно. Но если бы дело было только в этом. Не знаю даже, как объяснить…

— Не надо ничего объяснять.

— Тем лучше, — с облегчением сказал Ольф и примирительно добавил: — Не сердись.

— Не сержусь, — улыбнулась Жанна.

И все-таки этот разговор оставил у нее неприятный осадок. Подозрительность Ольфа не имела никаких оснований. Никаких? Тогда — да, а после? Ольф, сам того не ведая, подтвердил ее предположения о том, что у Дмитрия и Аси далеко не все так гладко, как это выглядело со стороны. Ася и для нее самой была загадкой. И вдруг всплыла аналогия, смутившая ее своей прямолинейностью: а разве сама она не была спокойна, когда жила с Шумиловым? Разве ее волновало, где он бывает и с кем встречается? Ей и в голову не приходило ревновать его или беспокоиться о том, что он может уйти от нее… Но ведь она не любила его… Может быть — и Ася? А не потому ли, девонька, ты так думаешь, спрашивала себя Жанна, что тебе хочется этого?

Но у этой новой мысли было одно бесспорное преимущество: она все объясняла.

День, которого они все так ждали, настал.

Сбор был назначен на половину четвертого, но уже к двум почти все приехали в институт. И только Дмитрий опоздал на несколько минут. Ждали его уже давно, заволновались даже самые спокойные, облепили подоконники, поминутно спрашивали — не видать ли? А он медленно шел по бетонной дорожке, не догадываясь, что все смотрят на него из окон, и совсем не думал об эксперименте, — только о том, что оставил полчаса назад, вставая из-за письменного стола. И те, кто с таким нетерпением ждал его, очень удивились бы, узнав, чем он занимался в последние дни.

Если бы они заглянули в его бумаги, то увидели бы, что результаты предстоящего эксперимента для Дмитрия Александровича — нечто бесспорное, сомнению не подлежащее. Он оперировал ими так, словно это было что-то заурядное и давно известное. То, что было для них близким тревожным будущим, для него как будто стало уже прошлым.

Но что наверняка еще больше поразило бы их — суть некоторых выкладок и предположений. И не то было бы удивительно, что многое в них будто не имело никакого отношения к еще не состоявшемуся эксперименту. Такая связь, в конце концов, не обязательно должна быть явной, видной невооруженным взглядом.

То, что предполагал Кайданов, могло прийти в голову только человеку, не обладающему даже элементарными знаниями в физике.

Или сумасшедшему. Или — гению, может быть, решили бы они.

Дмитрий оглядел всех, посмотрел на часы и будничным тоном сказал:

— Ну что ж, идемте в штаб.

«Штабом» называли просторную, уютно обставленную комнату рядом с вычислительным центром. Отсюда следили за ходом эксперимента. Здесь им предстояло провести почти сутки. В сущности, делать им было совершенно нечего — только ждать результаты и наносить их на график. Весь ход эксперимента рассчитан по минутам, и вмешательство в него допускается лишь в крайнем случае. Но о крайних случаях не только не заговаривали — это была запретная тема, — но старались и не думать.

График был приколот к тяжелой наклонной плоскости кульмана. На нем красивой красной дробью ярко выделялись точки — ожидаемые значения эксперимента. Если смотреть издали, точки сливались в кривую линию с двумя характерными изгибами и резким изломом чуть выше середины. Пока что этот излом ничего не означал, вернее — почти ничего. Всего лишь их теоретические предположения. Смелые, оригинальные, но всего лишь предположения. Вот если они подтвердятся…

Никаких «если». Подтвердятся. Конечно же подтвердятся. Через полчаса на красные точки — прямо на них или очень близко — начнут накладываться синие крестики, и их предположения постепенно начнут превращаться в реальность. Излом тоже станет реальностью — и это будет означать победу. Потому что этот излом не предполагается никакими теориями, кроме той, что создали они. «Теория» — сказано, может быть, и слишком громко, да они и не говорили так. «Идея», «идейка», «расчеты», «гипотеза». А впрочем, не все ли равно, как называть? Главное — это будет что-то новое, до сих пор никому не известное. То, ради чего они работали почти три года. И это будет. Разумеется, будет.