Владимир Мильчаков - Загадка 602-й версты

— Теперь остается только просить начальника станции, чтобы он приказал отключить домик Когутов от общей линии.

— А чего его просить,— флегматично ответил отдел ком.— Какой дурак со станции в пустой дом звонить будет. Ни в жизнь.

— Но должен же кто-то отсоединение сделать?— рассердился на непонятливого отделкома Полозов.

— Так это уже сделано,— глядя в сторону, ответил Козаринов.— Я в гражданскую во взводе связи был. А здесь дело совсем плевое.

— Ну и ну!— удивленно протянул Полозов.— Со всех сторон обложил. Как медведя в берлоге,— и после небольшой паузы спросил:— Слушай, Козаринов, а ты часом не с Украины?

— Не-е-т,— удивленно ответил отделком:—Я из-под Пскова. Мы — скопские.

— То-то! А я уж думал, что вы с Могутченко земляки,— вздохнул Полозов.— Ты такой же настырный,— Полозов говорил сердито, но Козаринов почувствовал одобрение в голосе командира.

— Что ж, у начальника отдела характер правильный,— удовлетворенно рассмеялся он.— Я уже пятый год под его началом хожу. Вот тут, товарищ командир, кусачки и вата.

Положив в карман сверток с кусачками и ватой, Полозов вышел из казармы. Через десяток минут они с Леоненко уже бежали по лесу к дому Когутов. Но перед тем как пуститься в путь, уже стоя на лыжах, Леоненко сказал Полозову:

— Товарищ командир, «Никола Угодник» хочет говорить с Немко.

— Когда?

— Завтра ночью. После вечернего восьмичасового.

— И угодникам приходится по железнодорожному расписанию работать,— усмехнулся Полозов.

— А как же,— согласился боец.— Ведь Немко в часах не разбирается.

— Где состоится встреча?

— Немко не говорит, угодник запретил. И о вызове-то Немко от радости проболтался. Очень мы с ним подружились.

— Надо тебе побывать на встрече.

— Есть,— спокойно ответил бывший пограничник.

— Если встреча состоится, позови угодника ко мне,— приказал Полозов.— Авторитетно позови, чтобы не отказался и не удрал.

— Ясно, товарищ командир. Сделаю.

И еще одну ночь провели Полозов и Леоненко в пустом домике на шестьсот второй версте. Полозов выполнил все, что советовал Козаринов. Отвинтив звонки телефонного аппарата, он добрался до молоточка и отделив его кусачками, обмотал остаток стерженька ватой. Все это было проделано на ощупь, в почти кромешной темноте. Дав условный короткий звонок, Полозов остался дежурить, приказав Леоненко отдыхать.

Необходимость каждые десять минут давать сигналы по телефону вполне устраивала Полозова. Меньше дремалось. Рядом, уткнув нос в поднятый воротник полушубка, тихо посапывал Леоненко. За окном медленно тянулась темная лесная ночь. Очень редко — два-три раза за дежурство — ее взрывал грохот и яркий свет пролетавшего по путям поезда. Но даже грохот поездов не мог разбудить крепко спавшего, несмотря на холод, Леоненко. Не стал тревожить уставшего за весь день бойца и Полозов.

А в ту минуту, когда Иван, руководствуясь советами отделкома Козаринова, портил телефонный аппарат в домике Когутов, Могутченко, убедившись, что до поезда, с которым он мог бы добраться до Узловой, осталось еще около двух часов, убивал время. Он взглянул в аппаратную, но, убедившись, что на дежурстве один из напарников Сергея, прошел в кабинет начальника станции. Жеребцова в это время уже не было, однако сторож знал начальника отдела в лицо и по его просьбе беспрекословно отпер кабинет. Могутченко позвонил на Узловую и приказал Сазонову вызвать к его приезду следователя Горина и двух молодых сотрудников, совсем недавно прибывших в распоряжение отдела. Затем Могутченко походил около вокзала, прошел мимо багажной, где днем царил Кабелко и, убедившись, что времени еще «вагон и маленькая вагонетка», отправился к единственному шумному в эти часы месту на станции — к «погрузке». Могутченко любил ночные работы дружного коллектива людей на улице, под открытым небом. Может быть, это осталось у него от ночных вахт в штормовом море, когда озлобленно ревущей стихии бушующего океана противостояла коллективная воля четырех-пяти десятков отчаянно смелых людей, вступивших в единоборство со вздыбившейся пучиной.

Погрузка работала круглые сутки. Укрепленные на высоких столбах, длинные, со стеклянным колпаком внизу, керосиновые фонари особой конструкции заливали всю площадку погрузки ярким, но ровным светом. Было светло, почти как днем. Только тени, отбрасываемые людьми и предметами на истоптанный снег, были контрастнее и четче дневных.

На погрузке стояли всего три большегрузные платформы. Поэтому работала только одна артель грузчиков. Несмотря на довольно крепкий мороз, они были одеты легко. Большинство в расстегнутых ватных телогрейках, а некоторые вообще в одних рубахах. Поднимать длинные и толстенные — в два обхвата — кряжи наверх почти загруженной платформы всего лишь с помощью веревок и лежаков — дело нелегкое. Механизации никакой, только мускульная сила. И все же эта тяжелая работа делалась небольшой артелью грузчиков споро, без суеты и, казалось, очень легко, без напряжения.

Огромный восемнадцатиаршинный сосновый кряж, имевший в верхнем отрубе десять-двенадцать вершков, сброшенный со штабеля, укладывался комлем на короткие деревянные сани. Усталая, заиндевевшая лошаденка, выгибая от напряжения хребет, подтаскивала его к лежакам. Здесь концы кряжа захватывались длинными веревками. И вот, подчиняясь согласованным усилиям всего пяти-шести стоявших наверху платформы людей, кряж вкатывался наверх, почти на высоту двухэтажного дома.

Могутченко стоял и смотрел на эту дружную работу. Ему захотелось сбросить полушубок, самому взобраться на платформу и, напрягая все силы, также вкатывать наверх тяжелые сосновые бревна.

«Черт бы взял всю эту контру недобитую, что путается у нас под ногами. Без нее и мы не нужны были бы»,— со злостью подумал Могутченко, сознавая, что еще не скоро, а может быть, и никогда не удастся ему уйти с чекистской работы.

Почти двенадцать лет отданы морю, но, видно, никогда уж не вернуться ему на корабль, не зажить той особенной моряцкой жизнью, к которой напрочно прикипела душа. Воспоминанием о тех годах остались только пенковая трубка да друзья-моряки, с которыми, в первые дни революции сошел он с палубы корабля на севастопольские улицы, чтобы драться за советскую власть.

Да и много ли осталось этих дружков, старых моряков. Умели они биться за власть Советов, да не умели хранить свои буйные головы.

Могутченко вздохнул, глубоко втянув в легкие свежий морозный воздух с сильным привкусом мерзлой хвои и смолья.

Не время думать о печальном. Вздохами не поможешь, а революция знает, где должен быть черноморский моряк Могутченко.

Хорошо сейчас здесь. Мороз, и все же падает редкий снежок. Легкие пушинки, словно в задумчивости, медленно ложатся на землю, не потревоженные даже малейшим дыханием ветерка.