Федор Абрамов - Вокруг да около

– Хватит! – вдруг, сорвавшись, закричал Ананий Егорович. – Привыкла барыней жить. Жена заместителя председателя рика! Районная аристократия… Нет, ты вместе с бабами навоз поворочай…

Проснулся младший сын Петька, хмуро посмотрел на родителей с кровати.

Ананий Егорович махнул рукой – а что еще оставалось делать? – и вышел в другую комнату. Вот и поговорили с женушкой. Нечего сказать, встретила мужа, успокоила. Мало ему сегодня нервов истрепали, так нетполучай еще дополнительную порцию дома. Не раздеваясь, в пиджаке, он лег на кровать, вытянул ноги. Ох, если бы ему сейчас немного соснуть! Хотя бы на десять минут забыться…

На другой половине все еще тяжелые шаги, грохот посуды. Потом все стихло, и в звонкой сухой тишине послышалось знакомое потрескивание иглы.

Он посмотрел на открытую дверь. Так и есть. Лидия снова сидела за пяльцами. Холодная и неприступная.

С гладкой тяжелой головой, распаханной белым пробором.

Он сжал зубы. Да Лидия ли это? Неужели же это та самая Лидочка, молоденькая секретарша сельсовета, которая в огонь и в воду готова была пойти за ним?

В тридцатом году Анания Мысонского, только что демобилизованного красноармейца, направили на коллективизацию в Р – ий район. Сельсовет ему достался дальний, глухой. Пока добирались на розвальнях, он едва не закоченел – такая лютая стужа стояла в том году. Но все равно в сельсовет влетел орлом – в длинной кавалерийской шинели, в краснозвездном шлеме.

– Ты насчет колхозов, товарищ? – встретила его в дверях черноглазая румянощекая девушка.

– Нет, насчет женитьбы, – рассмеялся Ананий (у него тогда были белые красивые зубы, и он любил смеяться).

– А кто же твоя невеста? – в свою очередь рассмеялась девушка.

– Кто? Да хоть ты. Согласна?

Девушка не отступила.

– Согласна, – сказала она и с вызовом посмотрела на него.

И ведь шутка обернулась всерьез. Через три дня они были уже мужем и женой. Вот какая была тогда Лидия.

А теперь… А теперь вот сидит перед тобой грузная, тупая баба, уткнулась носом в свои проклятые пяльцы, как лошадь в торбу с овсом, и ни черта ей не надо – хоть пожар кругом…

Он прикрыл рукой глаза. Что произошло? Как зсе это случилось? Годы берут свое? Эх, годы. годы… Да, в том, тридцатом, году и он умел не только с ходу жениться.

Ну-ко попробуй перевернуть деревню за два дня! А они перевернули. Перевернули вдвоем. Он – двадцатитрехлетиий парень, мальчишка по-теперешнему, и председатель сельсовета, малограмотный красный партизан. Перевернули. Потому что установка райкома-либо за два дня сплошную, либо партбилет на стол…

Ананий Егорович закурил. Рядом на табуретке, как всегда, стояла лампа и белела газета (Лидия все-таки считается еще с его привычками). Он зажег лампу и, попрежнему лежа на спине, развернул газету.

"Областной чемпионат по футболу". "Отдых трудящихся под угрозой срыва"…

Он перевернул страницу. Это не то, это не для нас…

А вот и наше:

"Вести с передового фронта". "Первая заповедь колхозников…"

Да, подумал Ананий Егорович, семнадцать лет как кончилась война, а в сельском хозяйстве мы все еще воюем. Каждый пуд хлеба с бою берем…

Вести с передового фронта были неутешительны. Дожди, простои машин, невыход колхозников на работу…

Он отложил газету в сторону и опять задумался. Нет, в тридцатом было легче. За два дня перевернуть деревню.

За два дня!.. А может, потому и тяжело сейчас, что тогда все давалось легко? – вдруг пришло ему в голову. Ведь как они, например, с председателем сельсовета создавали колхоз? "Почему не записываешься? Советская власть не нравится? Воду па мельницу классового врага льешь?.."

Да, так они брали в работу мужиков…

Ананий Егорович резко поднялся. У него с силосом кавардак, сено гниет, а он черт знает о чем думает!

Лидия, когда он вышел в переднюю комнату и стал переобуваться, хмуро посмотрела на пего, но ничего не сказала. Она привыкла к вечерним отлучкам мужа.

В правлении, конечно, никого. Августовская темень, безлюдье кругом – и только наверху, на столбах, наярнкают репродукторы, подобно пулеметам простреливая деревню.

Возле магазина, па пригорке, мелькнул огонек. Наверно, продавщица или сторож. Да, хорошо бы сейчас взять маленькую, вернуться домой в теплую избу и выпить с чаем. Хорошо бы, тем более что зубы у пего опять запыли.

Шлепая в темноте по лужам, Ананин Егорович направился в клуб. Если там сегодня кино, то он наверняка увидит кого-нибудь из бригадиров.

Клуб – это тоже больной зуб в колхозе. Когда-то проблема клуба решалась просто: сдернули веревками "на ура" кресты с церкви, приспособили алтарь под сценувот и клуб. И, надо сказать, здешний колхоз лет двадцать пять не знал заботы с клубом. А вот теперь старой церкви приходит конец – уже два раза подводили балки под потолок. Надо строить, строить новое здание. И придется, говорил себе Ананий Егорович, потому что молодежь иначе не удержишь в колхозе. Молодежи мало полновесного трудодня. Ей подай еще веселье.

В клубе шли танцы. Вокруг наскоро отесанных бревен, подпирающих высокие темные своды, как в лесу, толклась мошкара, а девушки повзрослее – школьницы старших классов, студентки – отпускницы, доярки – кружились посреди зала.

Ананий Егорович встал в полумраке у открытых дверей. Мужчин не видно. Нынешний кавалер – это в основном желторотые подростки – школьники, а если заявится случайно в деревню какой-нибудь демобилизованный солдат, то его буквально атакуют со всех сторон: невест в колхозе перепроизводство.

Кончился один танец, начался другой.

К Нюре Яковлевой, заметно выделявшейся своим ярким красным платьем с белым модным ремешком, подскочили сразу три парня, и все три солидные – студенты.

Нюра кокетливо пожала плечиком – "что же мне делать с вами?" – улыбнулась одному, улыбнулась другому и руку подала высокому белоголовому – сыну учительницы.

"Ну, эта в девках не засидится, – подумал Ананий Егорович. – Пожалуй, и в самом деле придется скоро подыскивать новую доярку". Почом, оглядывая топчущийся на месте молодняк – иначе, порезвее танцевали в его время, – он увидел Эльзу, бригадира доярок. Эльза сидела одна в углу у печки – там, где обычно отсиживаются на вечерах уже не молодые, выходящие в тираж девушки.

Свет настенной лампы падал на нее сверху, и что-то жалкое, унылое и обреченное было в ее сгорбленной фигуре…

Внезапно в дверях выросла Клавдия Нехорошкова.

Высокая, прямая как жердь, сапоги заляпаны грязью, подол платья мокрый – надо полагать, только что из заречья. Клавдия была под хмельком. Лицо у нее было красное, как у мужика, светлые глаза лихорадочно блестели.

Некоторое время, стоя неподвижно в дверях, она разглядывала танцующих, потом вдруг бухнула на весь клуб: