Федор Абрамов - Дом

– Что-то не очень торопится его величество, – усмехнулся Михаил, закуривая.

Илья Нетесов и Парасковья ухом не повели: не чуют, хоть из пушки пали. А Василий Лукьянович, тот только сплюнул: двадцать лет человек прожил в городе, а все равно не привык к городским порядкам.

Зато вчерашние колхознички ох как быстро усвоили эти порядки! Каждый год перед страдой объявляют приказ под расписку: в семь часов выходить на работу. Прочитают, распишутся, а придут в восемь.

Первым появился Виктор Нетесов, и это означало: восемь. Из минуты в минуту – можешь на часы не глядеть. Весь какой-то не по жаре свежий, чисто выбритый, подтянутый. Под навес не зашел, а молча кивнул всем сразу и к своей машине: с вечера еще договорился с бригадиром, что делать.

Да, этот не работяга, а рабочий, подумал Михаил и сразу оживился, заслышав железный перезвон щеколд и кованых колец в воротах и дверях ближайших домов.

Это всегда так. Словно выжидают, словно высматривают пекашинцы из своих окон, когда пройдет мимо зернотока Виктор Нетесов, и только тогда вслед за ним повалят сами. Дорог не признают, от каждого дома тропа натоптана. И вот запылили, задымили в десять – пятнадцать троп сразу – самый большой околоток теперь вокруг бывшего пустыря. Потом вскоре затрещали мотоциклы – это уже молодежь. За шик считается прикатить на работу на железном конике. А потом уже цирковой номер – Петр Житов на своей «инвалидке» пожаловал. Да не один, а с Зотькой-кузнецом: не иначе как в надежде раздобыть пятак на опохмелку.

Шумно, говорливо стало под навесом. В одном углу схватились из-за расценок, в другом спор насчет космоса, а большинство перемалывало вчерашний день – совхозную годовщину.

Митя-зятек, из приезжих, прозванный так за то, что сам по виду воробей, а бабу отхватил пудов на шесть (для того чтобы поправить свою породу, как он выразился однажды сам), – Митя-зятек рассыпался подзвонком:

– А у меня, мужики, супружница попервости ни в какую: сперва службу сослужи, а потом «бомбу».

– Ну и сослужил, Митя? – скорчил сухую рожу Венька Иняхин. Этот любой разговор на жеребятину переводил.

– Сослужил, – простодушно ответил Митя. – Сбегал на реку. Три окушка ничего, годявых принес.

Митя не врал. Ни для кого сейчас нет рыбы в Пинеге из-за этой жары, а Митя окуней берет голыми руками – Михаил сам видел. Забредет это на луду, на камешник, туда, где окунь держится, руки до плеча в воду и шасть-шасть вверх по течению, а потом раз – как капкан сработали руки, и вот уже красноперая рыбина в воздухе.

– Ну а после-то «бомбы» что было, Митя? – не унимался Венька. – Сенцо але кроватка?

Белобрысенькая Зоя-зоотехник – за спиной у Михаила стояла – тихонько отступила в сторону: поняла, какая сейчас служба пойдет.

Но тут ударила в свои струны Суса-балалайка. Михаил давно уже заметил: строгость на себя напускает (и лоб свой прыщеватый хмурит и губами перебирает)– верный признак того, что на речу себя настраивает, и вот взыграла:

– У нас, товарищи рабочие, худо выполняется важнейшее постановление… в части увеличения скота в личном пользовании.

– Это чего, Сусанна Федоровна? – удивленно раскрыл рот Филя-петух. Опять, значит, чтобы коров у себя заводили?

– Совершенно верно, товарищ Постников. Подсобное хозяйство колхозника и рабочего – это важный резерв увеличения сельскохозяйственной продукции в стране…

– Интересно, интересно! – сказал Михаил.

– Тебя это, Пряслин, не касается. Ты это постановление хорошо выполняешь.

– Нет, касается! – Михаила – в жару, в засуху – так всего и затрясло. А пять лет назад что ты бренчала? Корова картину нам портит… Грязь да вонь от коровы… Культурно жить не дает…

Суса будто не слышала. Отыскала глазами Зою-зоотехника – и к ней как секретарю комсомольской организации:

– Ты, товарищ Малкина, думаешь, нет чего? У нас двадцать восемь комсомольцев налицо, большая сила, а где ваша авангардная роль в данном вопросе?

– У них авангардная роль еще полностью по части сенотерапии не выполнена.

Смех, хохот сразу в сорок глоток. Даже Петр Житов, только что вывернувшийся из-за угла с двумя холостягами в обнимку – кумачово-красный, с пронзительно-светлыми глазами (не иначе как только что отбомбились), – даже Петр Житов заржал. Потому что Таборский – это он, конечно, ввернул – попал в точку: непонятная какая-то привычка появилась у нынешней молодежи – как вечер, так и под угор на луг сено нюхать, хотя при нынешней жаре близко к этому сену подойти нельзя: как от печи, от зародов зноем несет.

Суса не дрогнула, а и управляющему мозги вправила:

– Тебе бы, товарищ Таборский, тоже не мешало сделать серьезные выводы. У кого до четырнадцати голов поголовье крупного рогатого скота в личном секторе доведено…

Тут уж Михаил прямо заорал:

– Оба вы хорошо поработали! А ты дак, Обросова, на каждом собранье: кончать надоть с частным сектором. С частным! А не с личным. Это ты сегодня с личным-то запела, потому что пластинку переменили, другой настрой балалайке твоей дали…

– Попрошу без оскорблений, Пряслин! – предупредил Таборский.

Кто-то было хохотнул – ловко, дескать, мазанули по Сусе, поубавили спеси, – но Михаилу было не до похвал. Вся жизнь, все муки и беды, весь бедолом, связанный с коровой, поднялся изнутри, и он отвел душу, все высказал, что думает про Сусанну и Таборского. И тут, конечно, заработала машина Таборского: один, другой кусанул Михаила, третий. Дескать, что ты навалился на Обросову? Разве не знаешь, что она не свою бочку катит, а указания выполняет?

– Надо бы немножко-то учитывать, поскольку она линию проводит. – Это Максим Заварзин пробормотал. Один из немногих в деревне, с кем Михаил до сих пор ладил.

– А ты не вертись, как навоз в проруби! – всыпал и ему Михаил. Сегодня одно, завтра другое… Так и будет всю жизнь?

Таборский вмиг перестал улыбаться: политика! И уже не сказал, а врубил:

– Совхозное дело у нас, Пряслин, молодое, и подрывать его тебе никто не позволит.

– Я подрываю? Я? Ну это мы еще поглядим…

– А я прямо тебе скажу, Пряслин, – Суса тоже в наступление пошла: Служила партии и буду служить!

– А я кому служу? Не партии? Только вы мне голову не задуривайте: совхозное дело новое… Вишь как у вас все просто…

Таборский не дал договорить Михаилу. Зычно, по-командирски рванул:

– По коням, мальчики! Живо! А ты, Пряслин, до полного выздоровления запрещаю являться на развод. Понял? Страда у нас, а не говорильня. Рабочий график срываешь.

Да, вот такой поворот дал всему делу Таборский: ты, мол, Пряслин, во всем виноват, ты, мол, нам палки в колеса суешь! И пока Михаил собирался с мыслями, люди уже встали.

Потом вскоре заревели, зарычали моторы, и он с завистью начал смотреть на людей, бойко рассаживающихся по машинам.