Смирнов Виктор - Тревожный месяц вересень

Климарь подмигнул мне. Когда он встал с ведром в руке, рана не кровоточила больше. Он был большим мастером по части забоя, этот Климарь. Своего рода талант... Он взял алюминиевую кружку, назначение которой до сих пор было мне непонятным, и зачерпнул горячей, парящей крови.

– Привычка такая, - пояснил он мне. - От крови силы много прибывает. В ней сплошная сила. Даже детям сушеную кровь дают. Матоген называется. От матери, значит, сила.

Он опустошил кружку большими глотками. Я видел, как вздрагивает и надувается его шея. Кровь как будто шарами скатывалась в его нутро по глотке, растягивая ее. Ладно, пей, Климарь. Укрепляй здоровье.

– Конечно, нема у меня той силы, как раньше, - по-дружески, доверительно пробасил он. - Хвастать не буду, нема. Я, было дело, четырнадцать пудов на второй этаж внес. На спор... Выпьешь? - спросил он и протянул кружку.

Я отрицательно покачал головой. Не мог я видеть крови.

– Зря, - сказал забойщик. - От этого большая сила на девок. Большая злость, а они это любят, ты мне поверь. Я уж знаю.

Похоже, он собирался давать мне кое-какие уроки по части личной жизни. Разбирался. Как же, он ведь был одним из тех, кто держал Нину Семеренкову! Не в его ли руку вцепилась зубами Антонина? Это счастье еще, что Горелый смилостивился, не отдал им младшую.

Несмотря на теплые, плотные запахи сарая с его стойлами, несмотря на тяжелый запах крови, слабый дух скошенного клевера все еще пробивался от воротника шинели.

– Тебе сейчас это надо! - Он загегекал. - Нынче от сватовства до свадьбы не ждут. Можно не поспеть! Завидую я тебе, хлопче.

Возбужденный водкой, убийством, запахом крови, сознанием своей силы и ловкости, он, кажется, стал принимать меня за приятеля. Или очень ловко делал вид, что принимает. МГ был неподалеку. Пальцы вдруг сами потянулись.

Я отвернулся. Надо было переждать несколько секунд и успокоиться. Негоже распускать себя.

– Ну ладно! - сказал Климарь. - Там у бабки где-то свежая соломка... Пойду.

Я вышел из хлева вслед за ним. Пес лизнул мне сапог - должно быть, на него попали мелкие брызги крови. Я смотрел на дверь хаты, закрывшуюся за Климарем, - не хотел ни на миг упускать его из виду. Вдруг пес сильно дернул меня сзади за шинель.

– Пшел! - крикнул я.

– Дядя Ваня, - раздался тихий глос, - То ж я. Не чуете или что?

Я обернулся и увидел старшего из "гвардии" Попеленко, босоногого Ваську. Он словно из-под земли вырос, Васька, по прозвищу Шмаркатый. Уж если в деревне мальчишку зовут сопливым, то можно быть уверенным, что он здорово отличается по этой части. Васька мог себе на ходу голые пятки смазывать. Но глаза у него, как и у всех попеленковских, были хитрые и смышленые, и подкрадываться он умел как хорек.

– Вас тэту к себе кличет, - сказал он. - Я все ждал, когда тот уйдет.

– Ну что там?

– Ой, тэту подраненный приехал... Ой, беда! - прогундосил вдруг Васька, мгновенно сменив задорный, даже наглый тон на полуплач и зашмыгав носом. Я дал ему носовой платок. Хороший, парашютного шелка, расшитый, прощальный. Подарок медсестричек из стационарного госпиталя.

– Утерся? Теперь скажи ясно и четко: куда пошла Варвара после нашей хаты, от Климаря?

– Никуда. До себя пошла.

– И к ней никто не заходил?

– Не... Никто!

– Ладно. Присматривай!

Он кивнул. И тут же, отвернувшись, применил два пальца, с особой ловкостью приставив их к носу. Платок, "утирачку", он решил приберечь, юный Попеленко.

Я ворвался в хату Попеленко так, что чуть не сшиб молчаливую худую хозяйку.

– Ну что с ним?

Она мрачно указала на полати. Там лежал Попеленко. Лицо его пересекали царапины. Грудь и рука были забинтованы толстым слоем какого-то тряпья. "Ястребок" посмотрел на меня глазами умирающего.

– А ну дай-ка!

Первым делом я размотал тряпье. Неумелая или грязная перевязка может быть так же губительна, как и отсутствие всякой первой помощи. Материи вокруг туловища и руки Попеленко было намотано столько, что она впитала бы все его соки, будь перебита какая-нибудь артерия. Под оханье "ястребка" я открыл рану. Пуля прошла между рукой и грудью, слегка срезав кожу предплечья. На ранке выступили светлые капли лимфы и сукровицы.

– Ты чего стонешь? - спросил я у Попеленко. - На такие ранения санинструкторы даже не смотрят! На таких раненых пушки возят.

– Так мне ж не видно, а оно болит, - сказал Попеленко. - Может, там чего нехорошего? Бывает так - вроде ничего, а потом раз - и капут. Может, там чималая шкода?

– Повезло тебе, Попеленко. Вставай.

Ему и в самом деле здорово повезло. На несколько сантиметров влево или вправо - и были бы пробиты кость плеча или сердце. Но на войне все важнейшие вопросы жизни и смерти вымеряются сантиметрами, секундами...

– Ты не доехал до Ожина?

Он отрицательно замотал головой:

– Так ведь стреляют, товарищ Капелюх!

Вся сопливая "гвардия" сгрудилась в противоположном углу хаты. Она с испугом прислушивалась к моему голосу. Сама Попеленчиха сохраняла полнейшее спокойствие. Она, как обычно при гостях, стояла у дверей, скрестив руки на груди. Ко всему, чем занимались мужики, включая стрельбу, она относилась с презрением. Ее дело, ее творение, сбившееся в углу компактной глазастой и сопливой массой, было неизмеримо важнее всех наших занятий.

– Попеленко! - заорал я. - Встаньте как положено и доложите о выполнении задания! Без всяких галушек, и забудьте вашу царапину!

Он тут же встал. Начальственный тон всегда производил на Попеленко впечатление, срабатывало какое-то глубинное свойство.

– Товарищ старший, докладываю: на Ожинском шляхе был дуже сильно обстрелян бандюгами...

Тут он смолк, чтобы набрать воздуху в легкие. Детвора примолкла в углу переживала за батьку.

– Дальше!

– Что ж дальше? Бьют спопереду, с двух автоматов... Пуля по боку ляскнула, чую - тепло стало. Влучили, чертовы сыны!.. А пули цвирикают по-над ушами, как те птички. Я только и успел, что с лошади соскочить - да домой, назад, пешим ходом.

– Зачем пешим?

– А как же? Они ж слышали, что я на лошади, да и пуляют поверху впотьмах! А я, пригнувшись, до дому, Лебедка за мной...

– Тоже пригнувшись?

– Чего вы шуткуете, товарищ старший? Если б я не соскочил с седла, сшибли бы, не повернулся до дому.

В углу одобрительно загалдели. Находчивость папаши и его стремление в любой ситуации повернуть "до дому" вызывали одобрение. Мой насмешливый тон явно осуждался.

– Ты хоть прорваться-то пробовал, Попеленко? Он заморгал:

– Стреляют сильно, товарищ Капелюх! Убили бы, как дурного зайца.

Ну что я мог сказать? На фронте с ним был бы крутой разговор с разворотом в штрафбат. Здесь же на меня глядела бесчисленная "гвардия". Каково этой ораве остаться без кормильца?

Трудная штука - воевать в тылу.