Смирнов Виктор - Тревожный месяц вересень

Я осторожно поднял пулемет. От его тяжести босые ступни как будто прилипли к полу, стало зябко. Я нащупал, хорошо ли вставлена лента, текущая из короба, нет ли перекоса.

Проволочка наконец попала в зазубрину щеколды. Климарь даже замер от напряжения. Наступила полная тишина. И щеколда, чуть скрипнув, продвинулась на одну зазубрину. Еще две зазубрины оставалось Климарю - совсем пустяки, когда дело пошло.

Я отошел на цыпочках в сторону, к Антонине, держа МГ на весу. Я хотел приготовить ее к грохоту выстрелов, чтобы не испугать. Плечом осторожно отодвинул ее к подушке. Она догадалась, прильнула к кровати. Как будто давала знать, что готова, что просит как можно лучше сделать свое дело и не рисковать без нужды. Каждая ее мысль становилась известной мне, едва успев возникнуть.

Климарь передвинул еще одну зазубрину в щеколде. Теперь он уже не сдерживал дыхания, спешил, хрипел, и казалось, что за дверью кто-то чистит песком сковородку: "шрык-шрык, шрык-шрык..." Буркан скулил.

От Антонины исходило сонное тепло. Она притаилась, накрывшись одеялом, но легкий запах сухого клевера долетал до меня. Мне не хотелось стрелять, честное слово! Мне не хотелось убивать кого бы то ни было, даже Климаря. Если бы он сейчас ушел - просто так, передумав, взял бы и ушел, - я бы не пустил очередь вдогонку. Никого я не хотел убивать на исходе этой ночи, даже бандита.

Но Климарь не ушел. Ему приказали привести Антонину, доставить ее к Горелому. Зачем еще он мог явиться сюда с отмычкой, как ночной вор? Еще раз пискнула, отодвигаясь, щеколда - и дверь в сенях начала отворяться. Под ее скрип я оттянул рукоять перезаряжания и передвинул предохранитель.

Волна ночных запахов и свежести ворвалась в мазанку. Слышно было, как Климарь стукнул по черепу бросившегося навстречу с радостным визгом Буркана. Звук был глухой, костяной, - видно, забойщик ударил рукояткой ножа. Пес, отлетев, хлопнулся о стену.

Смутное движение какой-то массы угадывалось в темноте, у входа из сеней в комнату, да слышался монотонный хрип. К ночному воздуху, пропахшему резедой и душистым табаком, примешался самогонный перегар.

На пороге Климарь остановился. Может быть, он почувствовал какую-то опасность и старался понять, откуда она исходит. Он застыл, как глыба, как идол. Ряды глиняных зверей за моей спиной, казалось, должны были завопить на разные голоса от возмущения и испуга. Насилие входило в дом. Оно хрипело, давясь собственным дыханием, оно распространяло запах сивухи.

– Антонина! - шепотом позвал Климарь. - Антонина, ты где?

Он боялся тишины, забойщик! Беззвучность жертвы - это было неестественно, непривычно для него. Жертва должна бояться, должна испуганно и покорно отвечать.

Низкий, скрежещущий голос Климаря, наждачный его бас обрыскал все углы и не нашел никого, кто мог бы ответить.

– Антонина! - уже нетерпеливо сказал забойщик, и я заметил, как в дверях чуть заметно блеснуло. Это был блеск хорошо начищенного и отточенного металла. Темная квадратная фигура шагнула вперед, скрипнув доской.

Я нажал на спуск.

Короткая очередь оглушающе прогрохотала в срубе. Голубым и розовым высветились на миг беленые стены. Заложило уши. Первое, что я услышал затем, был медный звон катящихся по твердому глиняному полу и стукающихся друг о друга гильз. Выброшенные отражателем МГ, они весело побежали куда-то в угол и стихли.

Щекотно запахло пороховой гарью. Из дверного проема послышались хрипящие и булькающие звуки. Там что-то клокотало, как в котле. Мне надо было бы сразу же, как положено, после ошеломляющего грохота очереди рвануться к дверному проему, перескочить через Климаря и выбежать во двор, чтобы опередить любого возможного противника, не дать ему времени для ответных действий. Это была азбука боевых действий в населенном пункте.

Но я сидел. Не хотел я стрелять в это утро. Совсем не хотел. Потом, отставив МГ, я подошел к темной, еще хрипящей массе. Смотреть да проверять тут было нечего. Я поволок Климаря, ухватив его под мышки, во двор. Казалось, в животе жилы лопнут от тяжести, но я протащил его через два порога. Руки стали липкими от льющейся на них и спекающейся крови. Отчаянная мысль сверлила мозг: "Когда же это все кончится, когда?" Как немного нужно, чтобы вытрясти жизнь даже из такого крупного, могучего тела; а в чьей-то обойме спрятана пуля и для меня. Но я хочу только одного - мирной и спокойной жизни для людей. Неужели для этого нужно без конца стрелять и убивать?

Я отыскал в сенях пыльный мучной мешок и прикрыл им Климаря. Буркан жалобно повизгивал - ему здорово досталось по голове. Я вернулся в хату. Взял из шинели запасной короб с лентой, вложил в карман галифе.

– Антонина! - сказал я. - Я скоро вернусь. Не бойся.

Я опасался притронуться к ней. Пальцы даже к голенищам прилипали, когда я натягивал сапоги. Рука ее слабо коснулась моей щеки, глаз, носа... "Давай, иди, - говорило это прикосновение. - Иди, раз это нужно. Ты ведь вернешься, верно?"

Я вышел из хаты. Светало. Да, Климарь пришел в Глухары один, но наверняка где-нибудь у лесной опушки или на полях его ждали дружки. И они вот-вот могли заявиться.

Над головой нависли низкие, темные облака, движение их угадывалось по изредка мелькавшему в этой массе, быстро пробегавшему над деревьями и хатами проблеску. Пахло дождем, тополя шелестели, листва неслась по двору.

Оказавшись на улице, я встал за акациевые кусты, росшие у плетня. Ветки цеплялись за гимнастерку. Было зябко. Свет медленно заполнял проемы между домами, выделяя косые линии соломенных крыш. Какая-то несуразица в утреннем облике села вселяла тревогу. Я еще не понимал, в чем дело. Краски постепенно возвращались в серые силуэты домов и деревьев. Начали вызеленяться ветви, и но крышам расползалась желтизна.

Заорали петухи. Я вздрогнул от раздавшегося за спиной, в сарае, пронзительного крика и вдруг осознал, что заставило меня насторожиться: не дымили трубы гончарного заводика. Они молча уставились в небо, широкие, как мортирные стволы.

В час ранних петушиных криков, когда глухарчане досматривали последние, самые сладкие, сны и ни одна печь в селе не дымила, темные переливающиеся клубы над гончарней были особенно заметны. Они напоминали о том, что Глухары село не какое-нибудь обычное, дремливое, а гончарное, село мастеров, которым ни на минуту нельзя забываться в лени и сне.

Но сейчас трубы не дымили. Буксир перестал тащить за собой вереницу домов-барж.

Прикрываясь акациевой загородью, я пошел к заводу. Неприкрепленная сошка пулемета болталась при ходьбе. Я то и дело оглядывался на хату Семеренковых. Там оставалась Антонина. Но заглохшие дымари заводика звали к себе. Я шел пригнувшись, стараясь не цеплять колючих веток акации.