Смирнов Виктор - Тревожный месяц вересень

По-моему, она не врала. Она исповедовала солидные, положительные принципы жизни. "Понимала себя".

– А он сказал - женится, деньги будут, без денег он не Горелый. Значит, моя жизнь ясная была бы. Уехали бы куда-нибудь, где нас никто не знает. Каждый должен перебеситься... а дальше хорошо бы пошло!

– И Горелый перебесится?

– А чего ж? Может, спокойно заживет. На работу заступит. Он мужик с головой, сообразит, чего как. Приспособится, еще не последний будет. Это в войну все убивцы, а в мирное время все мирные.

У меня аж дух захватило от этой ясности и четкости ее мышления. Другому, наверно, всей жизни не хватит, чтобы прийти к такой четкости. И как мне ни противно было слушать, я осознавал, что за всем сказанным Варварой стоит некая правда. Только это была не моя правда, а правда тех, кто хочет приспосабливаться и умеет делать это. Может быть... Может быть, Горелый сумеет пристроиться к иной, мирной жизни, к нашей жизни. Будет речи говорить громче и правильнее всех других. Делать все с оглядкой, с расстановочкой, по-хитрому и потому переплюнет всех искренних, горячих, ничего не боящихся и не желающих хитрить. Может быть, не последним станет, если, конечно, до его прошлого не докопаются. Еще, чего доброго, мной станет командовать, Глумским. Это что же, значит, оборотная, "мирная" сторона предателя - карьеризм? И Варвара, глупая, деревенская баба, разбирается в этом лучше, чем я, обожженный фронтовик?

Нет, с такой правдой и с такой ясностью я мириться не хотел.

– Чего вы голову ломаете, думаете, Иван Николаевич?- с прежней напевностью спросила она. - Ой, умственный вы человек, ей-богу! Ну что тут мучиться? Разве я что плохого хотела?

Кажется, я начинал понимать ее все лучше. Она не считала себя распутной девкой, Варвара, да и, конечно, такой не была. Она стремилась к спокойной и благополучной жизни, к определенности. Искала того, кто обеспечит эту определенность. Человека в штанах. Не обязательно в галифе, можно и в штатских. Первый избранник, солидный, положительный товарищ Деревянко, подвел. Точнее, подвела война с ее нелогичностью и случайностями. Надо же было товарищу Деревянко, уже не подлежащему призыву, пойти в июле сорок первого в баню, и надо же было "юнкерсу" в эту баню угодить...

А дальше начались мытарства, потому что в такое лихолетье постоянного, твердого мужика найти ой как нелегко. Если, конечно, не увечный вовсе. Командир саперного батальона, подраненный "ястребок" или морячок-отпускник все это были хилые, не оправдавшие себя ступеньки на сложном и долгом пути. Так, нечаянная радость, маленькая награда за неудачи. Ну и, конечно, маленькая надежда: кто знает?

А все же Горелый, хоть и в лесах, хоть и затаившийся, был прочнее и вернее многих других. Этот мужик твердо пообещал быть при ней, бабе, рядом. И никакая Нинка Семеренкова не могла уже затмить Варвару. Потому что Варвара помогала Горелому, была ему нужна, потому что она понимала жизнь. И если бы Горелый ушел с ней приспосабливаться где-то на ином месте, то был бы навсегда привязан к ней тайной своего прошлого. Какая еще связь крепче?

Варвара с ее правдой, ее пониманием жизни не могла не держаться за Горелого, не могла не писать ему. То, что он бандит и убийца, не имело значения. Для нее было важно только одно - в каком отношении находятся люди с ней самой. Остальное ее не касалось. Не из-за безоглядности чувства. Из расчета.

– Ты предлагала мне остаться с тобой. Всерьез?

Она взмахнула руками, ладошки соприкоснулись с треском у подбородка, и разведенные локти образовали эффектную рамочку для ее полной высокой груди. До чего приятная, уютная женщина! Я вспомнил: ладошки у нее горячие, как химгрелка.

– Ой, боже ж мой, Иван Николаевич!.. С чего ж бы это я брехала? Я б Горелому тому и ни одной записочки не послала бы, провались он пропадом! Хай ему грець! Вы мне всегда были симпатичные и сейчас, вот как на духу! Если б вы пообещались мне, ей-богу, бросила б того Горелого. Вы все ж таки свой, советский, а он из лесу, ему еще пристраиваться надо.

Да, она действительно отвечала как на духу. Иконы в доме не было, только розовощекий товарищ Деревянко смотрел поверх нас ярко-синими очями. Нет, она совсем не считала себя сообщницей бандитов, Варвара! Отправляя записочки, она просто делала то, о чем просил ее мужчина. Если бы я "пообещался", она, очевидно, так же настойчиво и серьезно выполняла бы мои просьбы.

Понимала ли она, что из-за ее записочек гибли люди?

– Слушай, Варвара, - сказал я. - А как было бы с Ниной Семеренковой, если бы Горелый взял тебя с собой? Куда бы вы ее подевали?

Она пожала плечами.

– Жалко, конечно, девку, - сказала она. - Да ведь это ее дело. Война идет, столько всякого, не могу ж я об других жалиться.

"Наверно, она любила бы своего мужа и своих детей, - подумал я. - Вот только чужих детей она бы не любила. Если б надо было спасать своих, она бы чужих насмерть затоптала. Кусок из глотки вырвала, чтоб отдать своим. Впрочем, в иное, не военное, сытое время об этом не особенно догадывались бы. Ее, чего доброго, ставили бы в пример соседи-старушки. В хате или там в квартире у нее был бы идеальный порядок, буфет с посудой, вообще всякая наилучшая мебель, и чистота совершеннейшая, и все прочее, все сияло бы, все горело..."

Я вышел вместе с Варварой во двор, сказал Попеленко:

– Запри ее пока в сарай. Никуда не выпускай. Проследи, пусть возьмет еды и теплой одежды. Все.

– А вот если б при фашистских полицаях нашли бабу, которая нашим помогала, - усмехнулся Попеленко,- дали б они ей теплые вещи!

По-прежнему сыпал мелкий, моросящий дождь. Мы с Глумским прошли за калитку. Причитания во дворах Кривендихи и Семеренкова уже стихли, только изредка раздавались возгласы, похожие на всплески.

– Ну как, полегчало? - спросил председатель. - После разговора с Варварой по душам?

– Нет, - сказал я. - Мерзко. Мерзко оттого, что все проще, чем думал.

Он хмуро кивнул:

– Да... Если покопаться, то у каждого найдешь человеческий резон... Ты меня извини, что погорячился, обозвал.

– Ерунда, мелочи. Давай про дело. Записка уже поехала, времени мало. Надо организовать телегу, перевезти наши "мешки с деньгами" с заводика, - сказал я Глумскому.- И пустить слух. Для правдоподобия.

– Само собой, - сказал Глумский. -Не понимаю, что ли?

"Гнат уже подошел к лесу, - подумал я. - Не было бы у нас какого промаху!" Глумский насупленно и мрачно разглядывал меня. Снизу вверх, исподлобья. Над чем-то он размышлял - своим, глубинным, далеким.

– Лучше свалить "мешки" на Панском пепелище, в кузне, - сказал я. - Она стоит особняком и на высотке, там легче организовать круговую оборону. На всякий случай... хотя они вряд ли сунутся сейчас.

– Сделаем, - сказал Глумский.