Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— Никак, Гогона пришла?

— Да, бабушка, это я.

Бабушка покосилась на поваливший от ее носков пар.

— Может, хоть ты видела Фому-почтальона?..

Мы с Зазой насыпали горячей золы на шкуру и стали соскребать шерсть. Заза удивлялся, что округлый конец топорища снимает волос, как бритва.

Очищенную кожу я нарезал на постолы. Сначала вырезал для себя, потом выкроил по ноге Зазе. Очередь дошла и до Гогоны.

К остатку кожи я приложил мою заготовку и обвел углем; самую малость не хватило для четвертой пары.

— Ничего, это пойдет для Тухии! — сказал я и бросил заготовки в воду — отмокать.

Я пристроился у очага, скрутил несколько ниток, навощил их и достал из кармана новое шило. Мама сидела лицом к двери и довязывала второй носок для Зазы. Бабушка, как всегда, подперев голову руками, бездумно смотрела в огонь. Гогона почему-то чувствовала себя неловко и улыбалась Татии какой-то напряженной улыбкой. А Татия, озабоченно сдвинув едва очерченные бровки, присосалась к высохшей груди бабки.

— Агу! — позвала ее Гогона. — Агу! — Она пошарила в карманах, не нашла ничего, чем бы позабавить девочку, и, вырвав у меня из рук шило, завертела им перед глазами девочки. Татия не улыбнулась, но все же оторвалась от бабкиной груди и потянулась ручонками за сверкающим шилом.

— Гогита! — испуганно прошептала Гогона — глаза у нее чуть не вылезли на лоб.

— Что с тобой? Ноги обожгла?

— Гогита! — опять прошептала она и показала пальцем на губы девочки.

Я не поверил своим глазам. Взглянул на Гогону — она утвердительно кивнула.

— Бабушка! — вскрикнул я громко.

— Что, сынок? — обернулась бабушка.

— Ты что орешь? — Мама не подняла головы от вязания.

Даже Заза шагнул ко мне и посмотрел, не проколол ли я палец шилом.

— Бабушка! — крикнул я опять, все еще не решаясь спросить о том, что видел своими глазами.

На губах у сестренки белело молоко. От моего крика девочка встрепенулась, снова схватилась за бабушкину грудь и живо принялась сосать.

— У бабушки молоко, — проговорил я наконец.

— Что говоришь, у меня?

— Чтоб тебя!.. — возмутилась мама. — Совсем рехнулся парень…

— Молоко у бабушки! — повторил я громко.

Бабушке часто приходилось совать Татии свою иссохшую грудь, чтобы успокоить голодную девочку; она и сама не заметила, когда у нее появилось молоко.

— Чудо! — угрюмо сказала мама.

— Господи, велика премудрость твоя! — перекрестилась бабушка.

Заза смотрел на всех широко раскрытыми глазами. И только на Татию чудо не произвело никакого впечатления.

— Что же это делается? — Мама обхватила голову руками, в которых держала недовязанный носок, и зарыдала. — До чего мы дожили, за какие грехи карает нас бог! — причитала она. — Что же это?.. Боже мой, боже мой!..

— Бог творит чудо… — качая головой, шептала бабушка. — Только бы Фома-почтальон появился…

— Москва по-прежнему наша! — говорил нам каждое утро учитель Платон, разворачивая желтовато-серую газету. — Наступление врага остановлено.

Потом он подносил к глазам очки и читал вслух сообщения Информбюро. В них не перечислялись оставленные нами населенные пункты, не говорилось, за какой город ведется сейчас борьба, но часто исчезало одно направление и появлялось другое. И мы догадывались, что нашим приходится тяжело. А учитель читал о том, какие потери несет враг, какие испытывает затруднения.

А за окном шел снег, снег, снег… Зима была снежная, холодная, дрова для школы рубили в лесу мы сами, и учитель Платон помогал нам, неловко орудуя секачом, плохо насаженным на топорище.

Наши постолы быстро износились. Я вывернул их наизнанку, но и так они продержались недолго. Телячья кожа оказалась очень непрочной, совсем не то, что бычья… Дольше всех постолы держались у Гогоны, потому что она носила их только в школу, а дома сбрасывала и таскала все те же огромные галоши, тяжелые, как мельничные жернова.

В селе появились раненые с фронта. Первым вернулся сын лесника. Опираясь на костыли, привез единственную ногу и резкий госпитальный запах. Вторым был Бидзина, двоюродный брат моего отца. Он был призван в армию еще до войны и уже должен был вернуться домой, когда вдруг началась война. Он вернулся с раздробленными пальцами на правой руке, без трех ребер, удаленных во время операции, и с неизвлеченным осколком снаряда.

Все жители села бросились к ним. Каждый расспрашивал о своих: о муже, сыне, брате, — но они ничего не могли сказать. Сын лесника, правда, рассказал, что ехал с Амбако, сыном Элпите, но потом их разделили — Амбако направили куда-то к Черному морю, а его в Ленинград; тем дело и кончилось. Элпите не стали говорить об этом. Впрочем, Элпите и не хотела знать, куда именно уехал ее сын; она спрашивала об одном — когда он вернется, и твердила, что вот, мол, обещал скоро быть, а до сих пор нет…

Скоро появился и третий — отец нашего пятиклассника Гито. Он был при руках и ногах, только голова у него была забинтована. Скоро отец Гито снял бинты, но сказал, что у него «контузия». Снаружи никак не видно было, что это за контузия, лишь время от времени он испуганно поводил глазами. Потом стали поговаривать втихомолку, что он мочится через резиновую кишку, и женщины жалели его и сокрушенно хлопали себя по щекам.

Контуженый путано и невнятно рассказывал про Амирана, сына Эзики: они, дескать, вместе шли в атаку, его сбило взрывной волной и засыпало, а что было потом, он просто не помнит.

Эзика все надеялся, что к отцу Гито вернется память и он расскажет об Амиране. Но добился Эзика только одного: контуженый вспомнил, что после той атаки не многие вернулись в окопы. Вот и все, чего добился Эзика.

А между тем надвигалась весна.

Председателем колхоза к нам прислали одного инструктора из райкома — он был совсем слаб здоровьем. Однако, когда и райкомовцев призвали в армию, инструктора забрали обратно в район. Какое-то время мы оставались без председателя. И вот, не обращая внимания на то, что у Бидзины одна рука была как деревянная, не хватало трех ребер и в животе сидел осколок снаряда, его выбрали председателем, — что там ни говори, голова-то у него цела. Первую и третью бригады составили из одних женщин, а в нашей второй бригаде бригадиром остался Эзика.

Эзика артачился:

— Совсем хотите загубить колхоз! Какой я к лешему бригадир!..

Но его уговорили согласиться хотя бы на время.

— Кто-нибудь еще появится…

И снова Эзика заковылял на хромой ноге по колхозным полям.

Нам было трудно, но весна была неумолима.

Весна заставила нас налаживать плуги и культиваторы, заржавевшие за зиму, мы тесали и прилаживали к ярму новые шкворни, набивали на руках мозоли — но сделали так, как она хотела.