Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— Гогона знает, знает! — вырвалось у меня, и я повернул обратно. — Знает, узнала… Помогите! — Я побежал обратно, через поле в лес, не разбирая дороги. В лесу я упал лицом в колючие кусты ежевики, накрылся дождевиком и заплакал.

— Гогона… моя Гогона…

С того дня я стал совсем одинок. Я избегал встречи с Гогоной и ни разу не подходил к ее дому. Я не ходил по тем дорогам, по которым могла пройти Гогона. Я не смел встретиться с ней. Я избегал Гочи, встреча с Эзикой пугала меня, как смерть. Я не мог слышать имени Пати даже из чужих уст.

С того дня что-то болело и ныло у меня в груди, но мне не с кем было поделиться; мне было страшно, но признаться я не мог.

Трудно, когда хочется есть и никто не накормит тебя, холодно — и никто не пригреет тебя, надежда покинула — и некому тебя утешить.

Еще труднее, когда знаешь, что тут же рядом, совсем близко от тебя живет человек, который так хорошо понимал тебя; преданный до конца, сидел с тобой на холодном камне, до утра слушал твои жалобы на судьбу, крепко держал в своих руках твою руку…

Ох, как это трудно…

Что было дальше, я почти ничего не помню. Выловили ли на самом деле в ту ночь вражеских разведчиков или разбойников? Чем я занимался остаток дня? Помню только, как молчаливо гнал своих быков, чтобы никто не видел и не слышал меня, работал там, где не было поблизости никого, возвращался домой поздно, задворками. И к быкам я стал относиться равнодушно. Ни разу не приласкал сестренку Татию, не учил Зазу уму-разуму. С мамой почти не разговаривал, даже единственное папино письмо бабушке перечитывал Заза.

Я бродил по деревне, избегая людей, чтобы никто не заглянул мне в глаза.

Неделями не заговаривал я ни с кем и только поздно вечером украдкой выходил на проселок, подходил ко двору Тухии и тихо окликал его. Обычно он уже спал в это время, но я, выждав немного, опять звал. Я боялся разбудить его мать, но она всегда просыпалась. Потом просыпался и Тухия и, натянув на себя рваные обноски, на цыпочках выходил во двор.

— Гогита, ты? — спрашивал он, протирая глаза.

— Я, Тухия, я…

Мы садились у канавки, за домом, я протягивал ему кусок мчади.

— Ребят покорми, Тухия.

— А ты сам?

— Малышей жалко, а мы как-нибудь проживем. Мы ведь давно уже не маленькие.

— Хорошо! Я сейчас. — Он шел к дому, но скоро возвращался. — Спят они, утром дам.

Потом мы долго сидели молча. Иногда он спрашивал, нет ли вестей от отца.

— Нет! — говорил я. — А от твоего?

— Нет. Совсем ничего нет!

И мы опять надолго умолкали.

В тот раз Тухию, как всегда, одолевал сои, его большущая голова клонилась на грудь, но, встрепенувшись, он вдруг заговаривал, скорее для того, чтобы разогнать сон:

— Теперь война скоро кончится!

— Разве она когда-нибудь кончится?

— Наши давно перешли границу.

— Да, перешли.

— Что-то долго она тянется. Доски с убежища все равно уже не годятся для дома.

— Сгнили?

— Сгнили. Ну и пускай. Главное, скорее бы кончилась война…

Мы опять помолчали. Поздно. Я чувствую, что пора уходить, и боюсь одиночества.

— Я хочу кое-что рассказать тебе, Тухия.

— Говори…

— Вот что…

— Говори, Гогита, говори, — подбадривает он, наклоняясь ко мне.

— Тухия, правда, Гогона хорошая девушка?

— Очень хорошая.

Я не знаю, что сказать дальше, и молчу. Продолжает он.

— Но почему она сердится на тебя?.. Или ты на нее?

— Да, я… Нет, это она сердится…

— Почему? Ты чем-нибудь ее обидел?

— Обидел, Тухия, очень обидел…

— Что ты такое мог сделать?

— Эх, Тухия…

— Не знаю. Наверное, ты виноват, раз сам говоришь, но она сердится не только на тебя. По-моему, и на меня, и на всех на свете, даже на брата. Ходит все время заплаканная…

— Да, может быть, она и на тебя сердится, и на брата…

— Но при чем тут я?

— Ты ни при чем, конечно. Это я ее обидел…

— Да, наверное, горько ей пришлось…

Больше он не спрашивает ни о чем, понимая, что я ничего не скажу.

— Хорошая она девушка, и не нужно было ее обижать, — качает он своей большой головой.

— Это верно, — говорю я, проглатывая комок в горле. — Только я не виноват, Тухия.

— Не виноват?

— Нет.

— А кто же?

— Ну я же говорю тебе, не я. — Слезы подступают к глазам. — Поверь мне, Тухия, хоть ты один поверь. Я не виноват…

— Если так…

— Конечно, так!

— Кто же тогда?

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Кто виноват? Может быть, Гогона, может, Гоча, может, Эзика, Пати… Помнишь, как ты размозжил голову своей Толии? Разве ты был виноват в этом?

— Не знаю, — говорит Тухия со слезами в голосе.

— Вот видишь, не знаешь. Ты не виноват. А может быть, Толия сама виновата, или я слишком близко поставил арбу под явором, или кто-нибудь другой… Ты-то ведь не виноват.

— Не виноват, — говорит Тухия.

— Вот и я не виноват. Может, ты знаешь, кто виноват?

— Не знаю…

— И я не знаю…

— Откуда тебе знать…

А ночь проходит. Где-то кричат петухи. Я вздрагиваю, пугаюсь.

— Что с тобой? — спрашивает Тухия. — Померещилось что-нибудь.

— Нет, ничего…

— Ты раньше не боялся, даже ночью…

— Не боялся, а теперь боюсь, всего боюсь…

— Как же ты пойдешь один?

— Пойду: ничего, все равно пойду.

Я встаю. Ноги затекли от долгого сидения.

— Значит, пошел?

— Пошел…

— Ну, ладно, завтра приходи, если хочешь… Я долго не усну.

— Приду, может быть.

— До свидания!

— До свидания!

— Постой, хочешь, я провожу тебя немного?

— Не надо, зачем. Иди спать.

— Куда ты в эту сторону?

— Отсюда обойду, — говорю я и иду к огородам.

Он долго смотрит мне вслед. Потом осторожно, чтоб не разбудить спящих братьев и сестер, открывает дверь и скрывается в доме. Кругом тишина. Наверное, он лег. Ему долго не даст уснуть кусок кукурузной лепешки под подушкой. Но потом он все-таки уснет.

Я иду, ссутулясь, вдоль изгородей и, если где-нибудь мяукнет кошка или прокричит петух, вздрагиваю, останавливаюсь, растерянный, оглядываюсь назад и шепчу:

— Эх, Тухия, Тухия, мне бы быть на твоем месте, Тухия!..

Время идет медленно, но идет. Прошло четвертое лето войны, в четвертый раз деревья сбросили листья, настала четвертая осень. Но вот и осень прошла. Небо набухло горем и злобой. И зарядили долгие, холодные дожди.

Наша армия двигалась вперед. В душе у меня росла надежда, что проклятия деда Тевдоре наконец-то обрушатся на тех, кто убил наше детство; я радовался тому, что, может быть, скоро вернется отец Гогоны. Я сам не посмел бы встретить его, поздравить его семью с таким счастьем, но про себя поздравил бы. Я не сумел оправдать надежд того далекого дня, когда они с моим отцом с тревогой смотрели на нас — на Гогону, на меня и на Гочу. Я старался, видит бог, старался, как мог, оправдать эти надежды, но не сумел. Зато Гоча и Гогона оправдали. Как было бы хорошо, если б их отец вернулся.