Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— На фронт, мой дорогой, берут не умирающих стариков. Когда я шел на фронт, тогда мне и десять операций были нипочем. А теперь!..

Мака начала убирать со стола не спеша, надеялась, что появится Бичико. Она все сделает сама — и отвезет отца в больницу, и сиделкой ему будет, но лучше, если вместе с братом, так и отцу будет приятнее.

— Ольга! — позвал больной.

— Мама! Отец зовет! — Мака сложила скатерть, собираясь вынести ее.

— Ну, что тебе, что?.. — появилась в дверях мать. — Придет, никуда он не денется. Не бесись…

Больной сокрушенно покачал головой и обернулся к Маке:

— Скажи ей, пусть сходит к врачу, возьмет направление.

— Хорошо. В самом деле, сходи, мама. Я бы сама пошла, только меня здесь теперь никто не помнит. Верно, с десяток врачей сменилось после моего отъезда.

— Сюда не приводить, что ли, его? — спросила мать.

— Не хочу! — сказал больной, глядя на Маку. — Зачем он мне здесь? Пусть сходит и принесет бумагу.

Решили так: утром Бичико будет дома, и все вместе отвезут отца в больницу, а теперь вечер и спешить не стоит. Хоть поспешить бы и следовало, но больному такое решение пришлось по душе.

— Может быть, мне не суждено больше вернуться в свой дом, — вздохнул он и согласился отложить до утра переезд в больницу.

Гено не стал ждать ночного поезда. Солнце еще не закатилось, когда он попрощался с Симоном, пожелал ему скорейшего выздоровления, пообещал еще раз навестить на днях и собрался в дорогу. Теща проводила его до калитки, жалуясь на судьбу — свою и сына: нелегко нам с таким больным, тяжелый он человек, и вернулась в дом.

В ожидании автобуса Мака и Гено остановились у небольшого мостика через овраг.

— Он нарочно не явился! — сказал Гено, глядя на дорогу. — Хорош гусь!

Маке что-то почудилось в этих словах: они были сказаны недобро, даже с угрозой. Ей сразу вспомнились какие-то разговоры, слухи о ее сослуживице Мери. Мери приходилась золовкой двоюродной сестры Гено — Марго, и Мака прекрасно ее знала.

— Если б он пришел, я непременно поговорил бы с ним, — продолжал Гено приглушенным голосом. — Но раз он избегает нас, значит, дело и вправду нечисто. Значит, он виноват больше, чем нам кажется.

— Что он мог сделать такого, Гено?

— Не знаю. Но ты знаешь меньше моего.

— Почему ты раньше ничего мне не сказал?

— Они молчат, ее родня. Они не знают… — Гено поморщился, не находя слов.

— Что за человек мой брат? — закончила вместо него Мака.

— Да.

— Чем же он так плох?

— Ладно, я-то вижу — не посторонний.

Мака услышала свои слова как бы со стороны, ей показалось, что это говорит не она, а мать, и она поправилась:

— Я спрашиваю, что он сделал плохого?

— Они знают нашу семью, знают тебя…

— При чем здесь я?

— Они думают, что мам все известно. Когда твой брат бывает у них, им кажется, что он ходит туда от нас.

— Бичи бывает у них?

— Давно… Ты вот не знаешь, что за муж у Марго — особого сорта герой, уникум. Мама сегодня сказала мне: если, говорит, больной не очень плох, пусть заберут девушку, чтобы не было беды и все по-честному…

— Ну разве так можно — прийти и забрать? Да и Бичи еще не до семьи, ветер в голове гуляет. Ты не согласен? С ним же любая женщина будет несчастлива.

— Тогда не надо было доводить до этого…

— Что ты говоришь, Гено? Неужели? Куда же они смотрели? Не видели, с кем связываются?

— Во внешности у Бичи недостатков не очень-то найдешь.

— Кому нужна его внешность! — воскликнула Мака, но ей тут же показалось, что она переборщила, и, замотав головой, она добавила: — Ты же знаешь Бичи. Ты же прекрасно его знаешь!

— Я-то знаю…

— Почему они ничего не сказали тебе? Не спросили, в конце концов!

— Это уж твоя вина, тебя уважали — брат Маки, если он девушке по душе, значит, всем хорош…

— А Бичи любит ее?

— Извини меня, но я не знаю, кого любит Бичи!

На дороге показался крытый брезентом грузовик. Гено поднял руку.

— До сих пор я молчал, думал, сегодня он сам скажет нам что-нибудь. А он нарочно встретил нас на вокзале — знал, что совсем не показаться на глаза будет чересчур, а потом пропал. Передай ему от меня, что из этого дела он не выпутается так легко, как из тбилисского.

— Он и там кого-нибудь обманул?

— Не знаю. Спроси у него.

— Боже мой!

— Позвони мне завтра, я буду на работе! — Гено повернулся, схватился за борт притормозившего грузовика и легко вскинул вверх жилистое тело. Машина покатила дальше. Гено ни разу не оглянулся.

Мака растерялась. Она чувствовала, что Гено о многом умолчал, многого не договорил.

Она вошла во двор и плотно прикрыла калитку, словно кто-то преследовал ее. Она взглянула на дом, на веранду с облупившейся голубой краской по стенам и чуть не расплакалась.

— Скоро отца не станет, и все здесь умрет, — проговорила с болью, сошла с тропинки на траву и, опустив голову, побрела к большой старой груше.

Теперь отсюда ей вдруг все показалось далеким, даже муж и сын. И дом, выстроенный ими в другом городе, на другой земле, был далеким и чужим. Здесь, в этом старом зеленом дворе, начинался для нее мир. На востоке из густых и колючих ветвей боярышника, высаженного вдоль плетня, вставало горячее солнце и скатывалось на запад то за тяжелыми от плодов, то за коротко обрубленными тутовыми деревьями, втиснутыми в густой малинник. А по ночам на ветви старой груши садились звезды, и в ее жесткой листве ползала и шевелилась белая луна.

Вот и сейчас за тутовыми деревьями закатывалось солнце…

Мака и там, в новом дворе, высадила вдоль частокола тутовые деревья. Они уже настолько подросли, что тамошний закат стал похож на милый ей с детства. И траву, что окружает ее, Мака пересадила в свой двор. — она еще не разрослась, не разошлась, местами попадаются проплешины, но через год-другой тоже заполнит, затопит все от дома до ограды.

Здесь Мака научилась первым словам. Под эту грушу выносила бабушка ее колыбель, ту колыбель, что стоит сейчас на чердаке под крышей.

Мака с грустью взглянула на небо: ах, почему я не родилась мальчишкой!

Здесь небо было голубее, чем над ее новым домом. С этим небом сравнивала она любую голубизну; с вкусом этой груши — вкус любых плодов; цвет светлее этой травы для нее светло-зеленый, темнее — темно-зеленый. Ветер сильнее и суше, чем в этом дворе, невыносим, и хурма, что терпка не как эта, — безвкусна. Эта земля, затененная лозой, разрисованная дрожащими бликами солнца, научила ее тому, как сильна земля и как сладок сок винограда.

Из дому, из нижней, «черной», комнаты вышла мать с веником в руках:

— Мака, доченька. Что ты там стоишь?

— Иду, — отозвалась Мака, по не двинулась с места, только села на скамейку, приколоченную под грушей к низким кольям.