Виктор Голявкин - Большое собрание сочинений в одной книге

— Портрет нарисуешь?

— Ну, так и быть, Шароева в стойке нарисую, просит человек. Гасанова нарисую и больше не буду в жизни рисовать.

…Все отправляются домой, а я остаюсь один в зале оттачивать удары. Ключи мне И-И доверяет. У меня желание остаться, а И-И не против.

Ключ у меня теперь не от оперы, а от боксерского зала.

Добился ключа.

Многого еще добиться нужно.

Она улыбалась как ни в чем не бывало, будто не кидала в меня сверху цветочные горшки. Смотрела на меня и улыбалась тепло и приветливо. Сама подошла и спросила, как и что, как мама, будто ее моя мама больше всего на свете интересует. Я сказал, мама ничего, все в порядке, папа тоже жив-здоров. А она все стоит, не уходит. Вдруг говорит:

— Давно пришел бы. До сих пор прийти не мог, не стыдно?

— Разве я к тебе не приходил?

— Ах, тогда, в окно? — Она засмеялась. — А ты приходи в дверь, ладно? Позвони по телефону и приходи. Хорошо?

— Я приду.

— Непременно приходи.

Заглянула в меня своими круглыми глазами.

На другой же день ей позвонил.

— Алло! Я так рада! Сейчас же заскакивай!

Открывает дверь и чуть не вешается мне на шею. Без умолку тараторит, целует меня в щеку, не ожидал. Предлагает жидкий шоколад в чашечке. Сроду не пил. Сидим с жидким шоколадом, попиваем маленькими глоточками.

— Откуда, — спрашиваю, — выкопали этот жидкий шоколад? Где его продают? Ни разу не пил.

Она улыбается.

— Обыкновенный, в плитках. Сваришь его, и готово. Мама в одной книжке вычитала. Нравится?

Я сказал, нравится.

— А я тебе не нравлюсь? — спрашивает.

— Кто тебе сказал, что не нравишься? Конечно нравишься. А где этот тип?

— Я с ним в ссоре.

— Вот оно что.

— Тебе что до него? Подумаешь, я о нем даже не вспоминаю.

— А обо мне вспоминаешь?

— Я хотела тебе позвонить вчера, а потом…

— Позвонила бы.

— Налить тебе еще?

— Налей.

Мы сидели и пили под зеленым абажуром жидкий шоколад, как в шикарном фильме. Под стеклом в серванте стояли рюмки, этажи рюмок, чашек и фужеров. А на серванте вазы, много хрустальных, разных цветов. Вся комната для меня состояла из рюмок, ваз, разноцветных хрупких стекляшек.

Никогда у нас разговор не протекал настолько гладко, просто, естественно, без напряжения. Я всегда хотел, чтобы она меня с полуслова понимала, но этого у нас никогда не получалось. Мне всегда казалось, она должна думать так же, как и я, но она никогда так не думала, а скорей наоборот. Ее мысли всегда шли в другом направлении, ни капельки контакта. Ее улыбку я принимал совсем по другому поводу, она всегда улыбалась не тому, чему я думал, и непонятно, чему хихикала. Даже если мы вместе улыбались или смеялись, то каждый по-своему, а не одному и тому же, как я предполагал.

И я сказал ей об этом.

— Ты что, святой, да? — сказала она.

Меньше всего на свете считал я себя святым.

— Почему святой?

— А что же ты?

— Чего?

Она вздохнула. Опять я ее не понимал и расстроился.

— Бабушки дома нет? — спросил я.

— Нету.

— А где все-таки твой приятель?

— Я же тебе сказала: он мне надоел. — Она перешла на кушетку, устроилась полулежа, обнажив ноги намного выше колен, а рядом поставила чашечку с горячим жидким шоколадом.

— О том, что он тебе надоел, ты мне не говорила.

— А как я сказала?

— Не помню.

— И я не помню.

— Ты вроде сказала — с ним в ссоре… И еще сказала — о нем не вспоминаешь, так?

— Чего ради он тебе сдался? Мало ли…

Она не договорила, а меня словно иголкой кольнуло это «мало ли».

— Я хочу быть самостоятельной и иметь призвание актрисы, — вздохнула она, — а еще я хотела бы иметь ребенка…

Я ужасно смутился, сам не знаю почему, что ж плохого иметь ребенка, но я сильно покраснел, а она сказала:

— Да ты совсем ребенок.

А она не ребенок, вот те на… Я вытащил из кармана газету, показал ей, где написано про меня, но это ее нисколько не заинтересовало.

— Ты мне нравишься, — сказала она, — но не за это. Чудак, разве за газетную статью можно нравиться?

— А за что же?

— Так…

Она отпила глоток жидкого шоколада и сказала:

— Нравятся просто так… Ни за что…

Она вовсе не хихикала, как обычно, что бы это значило? Скорей всего, просто так — не хихикала, и все. Я видел у нее во рту два маленьких миниатюрненьких клычка, два остреньких зуба, и вспомнил, она хвалилась, что ест сырое мясо, очень любит. А за что она мне нравится? Не за клычки же во рту, в самом деле? Просто нравится.

— Дай-ка мне твою руку, — сказала она.

Я встал и опрокинул чашечку с шоколадом.

— Ничего, — сказала она.

Я сел с ней рядом на кушетку и дал ей руку.

— Интересные линии, — сказала она, внимательно разглядывая мою ладонь, — а такой линии я в жизни не встречала, никогда не встречала, ты понимаешь?

— Какая линия?

— Вот эта.

— А у тебя такой линии нету?

Я взял ее руку, у нее такой линии не было.

Я сейчас же обнял ее, получилось неловко.

— Осторожно, — сказала она, отстраняя чашечку с жидким шоколадом, — пятно потом ничем не смоешь.

— Убери ты ее! — сказал я.

— Ишь ты какой!

Я отстранился, в душе обиделся, расстроился, что она не может для меня убрать эту чашечку.

— Многие девчонки обманывают родителей, — вдруг затараторила она, — уверяют, что у них с мальчишками чисто товарищеские отношения. А родители верят, наивные родители, правда? Ужасно наивные родители! А разве не могут быть чисто товарищеские отношения?

— А с ним у тебя были чисто товарищеские отношения? — спросил я тревожно.

Она вдруг резко обняла меня и поцеловала.

— Товарищеские, — сказала она кокетливо.

Но тревожное чувство не проходило, а кокетливость ответа раздражала.

Я спросил:

— Кого вы ходили встречать на вокзал?

— А ты откуда знаешь? Мы так всполошились! Никого у нас в Кировабаде нет, ни родственников, ни знакомых, приходит телеграмма одна, вторая — от кого? Что бы могло значить?

— И кого же вы встретили?

— Представь себе, никого. Отец до сих пор об этом вспоминает. Мама предлагала сходить в милицию.

— А в милицию зачем?

— Чтобы не тревожили людей попусту. Отец в тот день на работу не пошел, все волновались.

— Разве телеграмма не тебе была послана?

— Откуда ты все знаешь? Мы не поняли кому, у нас с мамой одно и то же имя, и бабушка — Ирка. Мне-то уж никак не могла быть телеграмма.

— Это я послал телеграмму, чтобы ты меня встречала. Откуда я знал, что вы все Ирки? Но я сбежал, увидев вас. Выходит, отчебучил.

— Ой, здорово! Нет, правда?! Неужели ты послал, ох! — Она захохотала, чуть не задохнулась. — Вот за это ты мне нравишься! Ты больше всех мне нравишься.

— Больше всех? — В голову настойчиво стучали слова: «не чисто товарищеские отношения».