Алексей Мусатов - В колхозной деревне

— Ну, знаешь… Цифра — дело государственное, важное, — попробовал охладить пыл Остапчука Данилевский.

Но главный агроном продолжал ещё резче:

— Важное, когда она правильная. А что было у нас в области? Площадь зерновых сокращалась. Травы выгорали. Скотина голодала. Кого же мы обманываем?

— Что говорить о прошлом, — отмахнулся Данилевский. — Но подумайте, — он обращался теперь только к Гульчаку, — как это выглядит: в МТС работает партийная группа во главе с секретарём райкома, в МТС прибыло пятнадцать специалистов с высшим образованием. Постоянные кадры механизаторов… А сеяли так же, как и в прошлом году.

Гульчак молчал. Он только вопросительно посмотрел на Остапчука: что ты на это скажешь?

— Нет, не так же, — возразил Остапчук. — Я опять-таки говорю о сути, а не о сводке. В прошлом году удобрение разбрасывали как попало. А нынче была подкормка, В прошлом году о перекрёстном методе только говорили, а мы посеяли. Квадрата в прошлом году тоже не было, как тебе известно…

— Тем лучше, тем лучше, — живо подхватил Данилевский, заглядывая в лицо секретарю райкома. — Ваша МТС наконец-то пошла в гору. Зачем же эта ложка дёгтю? При тщательной проверке выяснилось бы, что почти в каждом колхозе в первые дни и на деле не было настоящего сева. Там проба, там ещё что-нибудь… Так что, в сущности, сроки не так уж были растянуты.

Остапчук прекрасно понимал, куда гнёт Данилевский. Какому секретарю райкома не хотелось бы, чтобы сроки у него были получше, тем более, когда сведения идут в областную организацию? Как и Остапчук, Гульчак тоже был новым человеком в МТС и в районе. Полгода — это немало, но не так уж и много, чтобы как следует узнать друг друга.

Секретарь райкома напряжённо прислушивался к спору между главным агрономом и Данилевским и, очевидно, раздумывал. А что тут, собственно, раздумывать? Его молчание уже начинало раздражать Остапчука: «И этот, верно, не прочь подсунуть начальству кругленькую цифру…»

Данилевский вытер платком лоб. Его всегда оживлённое, подвижное лицо выражало удивление и даже иронию, мягкую, снисходительную иронию. В самом деле, смешно: для себя он старается, что ли? Остапчук не вслушивался в его закруглённые фразы. Всё это он уже слышал. И эти протяжные вздохи тоже. Что за манера чуть не после каждого слова страдальчески вздыхать? Здоровый, краснощёкий мужчина, а стой возле него со стаканом воды.

Прикусив губу, Остапчук перевёл взгляд на исхудавшее, усталое лицо Гульчака с выступающими обтянутыми скулами, глубоко запавшими узкими глазами и горько подумал: «И с этим придётся ссориться». На какое-то мгновение его охватила бесконечная усталость. Изо всех сил, чуть не сдирая кожу, он потёр рукой лоб, чтобы унять головную боль. Ему хотелось сказать Гульчаку: «Молчишь! Видно, при мне неудобно говорить то, что хочешь. Но я нарочно буду сидеть».

На какой-то длинной фразе Гульчак перебил Данилевского. Тот с готовностью умолк, наклонил голову. Тихо, будничным тоном, как бы жалея слов, Гульчак проговорил:

— Я думаю, что товарищ Остапчук прав. Этой весной мы выправляли ошибки и учились. Легче всего уверить себя, что дела идут отлично. Труднее — посмотреть правде в глаза.

Он поднялся и сказал Остапчуку:

— Вы остаётесь? Я поеду в Журавлёвку. Сегодня там собрание.

Он кивнул головой Данилевскому и вышел.

— Да, да, — вздохнул Данилевский и, обиженно выпятив губы, углубился в лежавшую перед ним таблицу. — Да, да… А почему? — спросил он после долгого молчания. — Почему колхоз «Звезда» мог уложиться в срок? Кто там с ним по соседству? «Маяк»? Ну вот — «Маяк» сеял почти вдвое дольше…

— А вот мы сейчас всё точно выясним, — сказал Остапчук. — Я видел здесь председателя Михайловского колхоза.

Он вышел из комнаты и через минуту вернулся вместе с невысоким круглоголовым человеком, лицо которого, цвета переспелой вишни, показалось Данилевскому весьма непривлекательным.

— Ковдя, — знакомясь, коротко назвал себя вошедший.

Данилевский посадил Ковдю рядом и, слегка склонившись к нему, заговорил с мягкими нотками в голосе, с первых же слов стремясь создать атмосферу взаимного доверия. Он понимает — весна была тяжёлая, капризная, холодная. Все работы сбились в кучу. Так что обвинять некого. Речь идёт лишь о том, чтобы объективно проанализировать ход сева.

Ковдя слушал и внимательно смотрел на Данилевского ясными пытливыми глазами, в глубине которых таилась тонкая мужицкая хитринка: «Слова… Поглядим, куда ты повернёшь».

— Так вот, — подошёл наконец к делу Данилевский, — ваши колхозы расположены рядом… Меня интересует: почему в «Звезде» посеяли быстрее?

Ковдя мотнул головой так, как будто хотел сказать: «Как мне это всё надоело». И, прежде чем ответить, спросил:

— Вы Храпчука, председателя «Звезды», случайно не знаете? Жаль… У нас в районе уже был разговор, немножко соскребли с него блеск… Да он и теперь неровную цифру недолюбливает. Знаете, когда цифра кругленькая, она хорошо катится.

— Но ведь это же документация! — рассердился Данилевский и потряс папкой.

Ковдя потемнел.

— Вы агроном, — сказал он, глядя куда-то вбок, — так, должно быть, видели: есть такой сорнячок — повилика. Её годами надо выводить! Завьётся меж стеблей пшеницы, хоть жги всё к чёртовой матери. Вот так и бумажки… Что сейчас ворошить пройденное! Посеяли… А как кто сеял, хлеб покажет. Он не соврёт.

Ковдя перевёл дыхание и с затаённой болью в голосе прибавил:

— Что мне копаться в посевных бумажках, когда сегодня прополка. Вот где меня припекает! Квадраты сместились — поставь их на место… И уборка на носу.

Он с укором взглянул на Остапчука: «Зачем всё это? У меня дела».

— Вы к директору? — спросил Остапчук, чтобы перевести разговор на другое.

— Нет. Хочу инженера на ферму повезти.

— Так вы идите, Кузьма Петрович, — сказал Остапчук. — Простите, что отняли время.

Ковдя поспешно вышел.

Данилевский проводил его взглядом и покачал головой:

— Извечная крестьянская неприязнь к документам, к бумажке… Что ж, старый человек. Мой отец тоже бы так сказал.

— Ковдя у нас один из самых толковых колхозных руководителей, — заступился за него Остапчук, — и в полном смысле современный человек. Разве это не факт, что мы и сейчас задыхаемся от потока бумаг. Но Ковдя сказал и кое-что поглубже: главная беда в том, что мы ворошим, описываем уже пройденное. Сев прошёл — мы анализируем сев. Начнётся уборка, а мы ещё только будем пережёвывать, прости — обобщать документы по обработке. Вчерашний день сидит на хребте.

Данилевский усмехнулся.

— И ты, кажется, возил его на своём хребте?

— Возил. Больше не хочу.

— Но и напрямки, Степан, далеко не уйдёшь. Это, если хочешь знать, ползучий эмпиризм. Сколько ни иронизируй, нам нужны и анализы и обобщения. Эти самые бу-маж-ки.