Алексей Мусатов - В колхозной деревне

И вот однажды вечером сижу я у себя в кабинете, подписываю разные бумажонки, а краем уха слушаю радио, которое в коридоре. И вдруг слышу: «Директор МТС Чаликов»… Что, думаю за чудеса! Или есть второй директор МТС Чаликов, мой однофамилец? Потом слышу, Георгия Чумака упоминают… Что же оказывается? Передают корреспонденцию «Известий» о квадратно-гнездовом севе… Гоша наш взял чуть не всесоюзный рекорд! Корреспондент об этом рассказывает и ставит нас в пример соседним МТС, где дело не ладилось.

Стою я один под громкоговорителем, а громкоговоритель нахваливает меня во всесоюзном масштабе! Нашу МТС хвалит, и Гошу Чумака, и Аркадия… И, вправду сказать, похвалить было за что… Пока соседние МТС обкатывали сеялки «СШ-6» да детали пригоняли, в нашей МТС засеяли почти весь массив кукурузой и подсолнухом с ежедневным перевыполнением норм!

Вбегает Аркадий, волосы взъерошенные, трубка во рту погасла.

— Слыхал? — говорит. — На всю страну! Кто бы мог подумать, что нынче на этих квадратах можно так выскочить?! Нынче мы, сами того не зная, угодили в самую точку!

Собрался народ, все довольны, все радуются, все нас поздравляют. Я сразу не могу освоиться с этим фактом. Ругали, ругали всю весну, а тут на тебе!..

Ушел к себе в кабинет, сижу, переживаю. Тут из райкома звонит мне Рученко.

— Слыхал? Ну, то-то! Вперед так держать!

Я отвечаю:

— Есть так держать, товарищ секретарь райкома.

А сам думаю: что же это за жизнь за такая?! Чистая лихорадка! Вчера температура тридцать пять с десятыми, нынче все сорок! Вчера нас и в райкоме честили и в областной газете ругали, а сегодня в центральной газете и по радио расхваливают на весь Советский Союз! Чудеса, да и только!

Линочка звонит, поздравляет. В коридоре ребята радуются, собираются отпраздновать это обстоятельство, меня приглашают.

А я сижу и думаю… И вдруг как ударило мне в голову… Все довольны, все веселы, а она, Настя, скачет на одной ноге где-то на краю села, и не ведает ни о чем, и собирается увольняться из МТС…

Ее имени и не упомянули. Поостерегся, видно, корреспондент похвалить человека, только что заработавшего выговор! Черт побери, думаю, какое положение! Заходит Аркаша, зовет к себе. Я пообещался придти попозднее, а сам ото всех стороной свернул на ту улицу, где жила Настя. Может быть, думаю, она уже дома…

Уже смерклось и похолодало… Холодом потянуло в село из степи… У Настиных ворот незамерзшая лужа, не перейти. Окно ее светится, — значит, дома. Я решил стукнуть в окно, вызвать на крыльцо. Подошел к окошку, и открылась мне такая картина. Топится печка, а перед ней на низкой скамеечке, лицом к окну, в двух шагах от меня, сидит Настя в необыкновенном костюме. Надет на ней летний короткий без рукавов сарафанчик, а из-под него виднеются любимые Настины синие лыжные шаровары. На одной ноге штанина подоткнута, и парит эту ногу Настя в большой деревянной лохани. Это она, значит, свою подвернутую ногу лечит… В руке у нее ломоть хлеба с маслом, а перед нею сидит кудлатая, паршивая собачонка… Куснет Настя сама, кусок отломит и даст собаке… Кормит собачонку в очередь с собой, а по лицу у Насти слезы… Да ведь какие! Крупнущие, тяжелые, как ртуть. Навернутся на глаза, повисят на ресницах, она моргнет — они скатятся по щекам… Лицо почти неподвижное, только, когда всхлипнет она, губы вздрогнут. Утрет слезы, куснет хлеб, даст кусок собаке и опять всхлипнет… И такое печальное, безутешное у нее лицо… А руки у Насти тонкие, слабые, и плечи узенькие, усталые. Знаете, на кого она тогда походила? Вам, может, смешно покажется… Вы люди московские, привычные к чудесам… А я до этой вот поездки только раз и выезжал из Сибири… со студенческой экскурсией ездил в Москву и Ленинград. Раз съездил — тысячу раз ребятам рассказывал; четыре недели прожил — четыре года все перебирал в памяти… Тогда в Эрмитаже удивила меня одна статуя… Называется «Смиренье»… Не помните? Да где ж вам все упомнить, вы такое видели-перевидели!.. А я помню… Сидит девушка, голову наклонила, руки опустила на колени… И лица-то я ее не разглядел, только увидал, как тонехонькая шея переходит в плечи да руки брошены — и сразу все про эту девушку понял! Все видно: и хорошая-то она, и тихая, и безответная… Так и зовет тебя укрыть ее, подсобить… Камень, а разговаривает! Очень я тогда удивился, как это все можно высказать каменным плечом да каменными руками!.. Удивился и на всю жизнь запомнил… «Смиренье». Вот уж чего нельзя было приписать нашей Насте! — Знакомая мне беглая усмешка скользнула по лицу Алексея Алексеевича. — А тут вот поди ж ты! Посмотрел, как она сидит у лохани, как голову опустила, как слезищи катятся… Никогда я ее такой не видел… Что ж это, думаю, она или не она? И как толкнуло меня… Прямо по луже, по щиколотку в воде, бросился в ворота. Стучу в двери…

Открывает она мне. Увидала меня, и ни слез на глазах нет, ни горестного выражения. Губы начисто исчезли. Подбородок вперед… Взгляд небрежный и равнодушный.

Не здоровается… Холодно спрашивает:

— Что вам нужно, Алексей Алексеевич?

Если бы я застал ее, как минуту назад, плачущей, я не знаю, что бы я тогда сделал… А тут она меня сразу заморозила этим взглядом, этими словами… Растерялся… Что говорить, как говорить, не знаю!

Говорю ей официально:

— Я зашел сообщить вам, Настасья Васильевна, что сейчас передавали по радио корреспонденцию из «Известий» и очень хвалили нашу МТС и особенно Гошу за квадратно-гнездовой…

Я думал, она обрадуется невесть как. Однако на нее это не произвело особого впечатления. Немного просветлела лицом, но говорит мне в общем довольно безразлично:

— Квадратно-гнездовой у нас прошел как полагается. А Гоша, конечно, молодец! Работает сверх всяких похвал. Очень я рада, что его похвалили по радио.

Сказала и больше на меня не обращает внимания. Лохань с ведром убирает, дрова в печь подкладывает, возится по хозяйству. Мне бы уйти… А я сел на скамью — и как пригвоздило меня!.. Сижу и гляжу на нее. И словно впервые вижу. Лицо у нее маленькое, твердое. Скулы и подбородок крепкие, на подбородке ямка. Глаза ясные, голубые, а рот и нос ребячьи… И твердое это лицо, и нежное, и задорное, и задумчивое, и чего-чего только в нем нет!.. И страшно мне нравится этот костюм на ней — старенький сарафан, а из-под него шароварчики… Казашку, узбечку или татарочку она в этом костюме напоминает… и движется легко, как танцует.

Она лохань выносит, а я гляжу и гляжу!

И хочется мне сказать ей что-то необыкновенное. А на ум ничего не приходит… И говорю я ей так глупо:

— Очень красиво на вас… этот костюм… сарафан и лыжные штаны… очень подходят они к вам!..

А она взяла со стула какую-то одежду, рывком бросила ко мне на скамейку и рывком же бросает слова: