Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

«Выдашь вам, черти, гроши, а вы в пути разбредетесь ручки золотить, а я потом из своего кармана отвечай».

Дали твердое слово, что все, как один, доедем до Сахалина, — все-таки условия выгодные, да край, видать, богатый, и цыган там сроду не бывало. «Ладно, черти! — «черти» было у Брундикова самое ласковое слово, и мы на него не обижались, — иду на риск. Только, черти, не подводите!»

— Да что ты, Иван Иванович! — как можно серьезнее отвечали цыганы. — С кем дело имеешь?

Он махнул рукой, — мол, знаю, с кем дело имею, — и тут же начал составлять ведомость на подъемные деньги.

Всю дорогу на остановках, конечно, бродили, приставали к каждому встречному, а как ударят в станционный колокол — разом бежим к своей теплушке.

Мне к тому времени исполнилось семнадцать лет. Присватался ко мне Иван Жило, красавец парень. Он приходился тетке Шуре родичем по первому мужу. Ладный был Иван, смелый, но ужасный буян. Хотя отец и слушать ничего не хотел, Жило стал надо мной хозяином. Честно скажу: нравился мне Иван; с таким, думала, не пропаду.

На станции Ерофей Павлович, — вы, наверно, тоже проезжали ее, — пристала я к одному молоденькому лейтенанту. Только он из вагона курьерского поезда вышел, я подбежала к нему, схватила за рукав: «Давай, красавец, погадаю тебе, судьбу предскажу. Что было, что есть, что будет с тобой...»

Я так, поверите ли, пристала, что он, шутя, дал мне свою руку, и я, как всегда, сказала ему, что будет ему дорога счастливая, что жить ему до восьмидесяти лет, что жена у него будет красавица-раскрасавица, да родит она ему пятерых детишек — двух мальчиков и трех девочек, и все в таком роде...

— Спасибо тебе, дорогая, за добрые слова, — все еще смеясь, говорит он.

Мне почему-то совестно стало, и я отказалась взять деньги. Прогудел паровоз, тронулся курьерский поезд, только мелькнуло в окошке веселое лицо лейтенанта. Я, конечно, помахала ему рукой; и в эту минуту кто-то сзади хватает меня за плечо. Оборачиваюсь — Иван Жило.

— Пятьдесят рублей не взяла, дура! — Глаза у Ивана горячие, злые; чувствую — вот-вот вспыхнут.

— Не захотела — и не взяла! — И побежала к нашему товарному составу.

Уже у самой теплушки Иван догнал меня, загородил дорогу и так сильно ткнул кулаком в грудь, что я повалилась на рельс, ушибла спину.

— Таточку! — закричала я. — Таточку!

Отец выскочил из теплушки, поднял меня и, как маленькую, на руках принес на нары. Потом, спрыгнув на землю, подозвал Ивана и громко, при всех, сказал: «Не видать тебе, подлец, мою Риту, как своих немытых ушей!»

С этого дня отец уже не отпускал меня на остановках. А если кто тронет меня, заявил он, из того дух выпустит. Отца моего боялись. Он был горячий, сильный, а кулаки у него как кузнечные молоты.

Иван, понятно, с тех пор притих, пил мало, все время старался угодить моему отцу.

А я его разлюбила.

После встречи с тем лейтенантом я поняла, что есть молодые люди получше Ивана. Но им нравятся другие, не такие, как я, девушки. Им нравятся умные, образованные, которые имеют специальность, ездят в скорых поездах, а не бродят, разутые, по станциям, как наши цыганки.

И еще поняла я, что не в одной красоте дело. Лицом я была, говорили, красивая, а вот в голове было пусто.

Долго ехали до Владивостока. Наши цыгане привыкли кочевать — им это была, прямо скажу, веселая дорога. А для меня — сплошные муки. В то время я еще мало что смыслила. Думала, что в моей жизни ничего не изменится; что раз я цыганка, — значит, так жить, как живу, назначено мне судьбой, а от судьбы никуда не уйдешь! Что говорить, на душе у меня было невесело, и я целыми днями не выходила из теплушки.

На шестнадцатый, что ли, день добрались, наконец, до Владивостока. Пароход на Сахалин, сказали нам, придет через четверо суток. Наши цыгане даже были рады этому, — все-таки Владивосток большой город, кое-чем можно и поживиться. И они разбрелись по улицам, только я с ними не пошла. Осталась сидеть на пристани с малыми детишками, стерегла цыганское барахло.

К вечеру, когда наши стали возвращаться — кто с деньгами, кто с продуктами, — явился под сильным хмелем и Иван Жило.

— Ты разве в город не ходила? — спросил он.

Я только искоса глянула на него и не ответила.

Он достал из кармана горсть конфет, бросил мне на колени.

— Мятные!

Я тут же раздала все карамельки детишкам, а сама до них не дотронулась.

— Ну, чего ты, Ритка, все дуешься? Дядя Тарас давно простил меня, а ты не хочешь... — И, присев рядом на баул, хотел обнять меня за плечи.

— Не смей!

— Ты что?

— Не смей, говорю!

— Рита!

— Уйди!

— Гляди — пожалеешь!

— Уйди, слышишь! — закричала я, оттолкнув его плечом.

Иван встал, оправил косоворотку, подтянул голенища сапог и побрел вразвалку вдоль пристани.

Но, что случилось назавтра, до сих пор не могу без страха вспомнить.

Парохода все еще не было. Сидеть все время на пристани надоело, и я, прибрав волосы, надев поярче платочек на голову, тоже ушла прогуляться по городу. Подошла к универмагу, посмотрела, какие в витринах выставлены товары, и уже двинулась было в магазин, как столкнулась лицом к лицу с молодым лейтенантом, тем самым, что встретила на станции Ерофей Павлович. Он, поверите ли, тоже узнал меня, улыбнулся своими голубыми глазами, но сказать ничего не сказал. Точно огнем прожгло мне сердце. Я кинулась обратно к выходу, но тут народ оттеснил меня, а когда я через две минуты выскочила на улицу, то увидала только спину своего лейтенанта. Он шел под ручку с девушкой в зеленом платье и в лакированных туфлях на высоких каблуках.

Я все на свете забыла и побежала за ними, но потом опомнилась, стала отставать.

Точно сама не своя, кое-как добрела до пристани, повалилась на баулы и залилась слезами. Все внутри у меня кипело. Чувствую, — вот-вот задохнусь.

А когда немного успокоилась, твердо решила: не буду жить!

Поздно вечером, когда все наши крепко спали, я в темноте прошла к самому краю пристани, взобралась на волнолом.

Если спросите, страшно ли было мне кинуться в море, честно скажу: ничуть не страшно. Конечно, я была в ту минуту какая-то не своя, почти обезумевшая, но только я глянула вниз, в черную воду, — перед моими глазами прошла картина войны: горячая от зноя степь, мама, брат мой Петя и особенно отец, седой от степной пыли...

И тут я подумала: «Если утоплюсь, — что же с дорогим моим таточкой сделается? Ведь я у него одна-единственная осталась. Не выдержит он нового горя».

И мысль о несчастье отца перевернула всю душу. Я уже не помню, как удержалась на волноломе, чтобы не упасть в море — ведь я уже на волоске была, в воздухе висела...