Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— Вот только Рекса моего жаль, — грустно вздохнул Димка.

— Что поделаешь, могла и моих стравить, — сказал Роман Киселев.

— Все равно, жаль моего Рекса, — печально повторил Димка, и на его смерзшихся ресницах показались слезы.

— Ладно, бата, — обняв сына за плечи, пробовал его успокоить Маяка Догдович. — Ты в городе живешь, собаки не нужно тебе.

Держа забинтованную руку на весу, подошел Чауна. Он был бледен, молчалив, часто посасывал трубку.

— Как, больно? — спросил Олянов.

— Мало-мало есть...

— А все потому, Чауна Симович, получилось у тебя, что замешкался. — И, посмотрев ему в лицо, спросил: — Испугался, наверно, амбы, да?

— Его сам знаешь, первый раз на куты-мафу ходи, — стал он оправдываться. — Маяка тоже скажет тебе, прежнее время нась брат удэ на куты-мафу сроду не ходи...

Быстро стало смеркаться. Ранние зимние сумерки окутали лес. Киселев с Маякой нарубили впрок соснового лапника для шалаша и для подстилки тигренку, чтобы он не простудился, лежа на снегу. На этот раз костер разожгли большой из сухого, промерзшего хвороста. Пусть горит высоко, с треском, отпугивая тигрицу.

— Вот и вся быль про наших охотников-тигроловов, — заключил Олянов свой рассказ.

— А как же, Николай Иванович, со вторым тигренком?

— С малышом-то проще было. Как мы и предполагали, тигрица кружила с ним в том же районе. Мы — за ней, а она — за нами. Все же на вторые сутки в полдень наши собачки прихватили след. В конце концов мы так загнали котенка, что он совершенно из сил выбился. Попал в бурелом и завяз там, как говорится, с ноготками. Там и взяли его.

— Без Чауны управились?

— А Димка его и на сей раз вполне заменил. — И прибавил ласково: — До дерзости смелый паренек. Настоящий удэге. Вот в ком живет, можно сказать, дух амбы!

— Ну, а Чауна?

— Чауна как Чауна! — сказал Олянов с доброй улыбкой. — На днях в гости ко мне заходил. Жаловался, слабо у них эту зиму с соболем, а деньги нужны. «Ты бы, Оляныць, в город позвонил, может, куты-мафу им надо. Нынче опять на Татиби видел. Его с одним котенком за кабанами ходи. Котенку, думаю, только одна зима будет, совсем, знаешь, бата».

— Опять на Татиби?

— На Татиби, Оляныць, на Татиби!

Курибан, точнее каракурибан, в переводе с японского значит «смелый, как черт». На Тихоокеанском побережье можно услышать и другие нерусские слова, вроде «кавасаки» — моторный катер, «исабунэ» — шлюпка, «кунгас» — грузовая халка. С давних пор они вошли в разговорную речь советских рыбаков, моряков, портовых рабочих и не только не режут наш привычный слух, а звучат красиво.

Много раз бывал я на Тихоокеанском побережье, выходил в море и на кавасаках и на исабунэ, посещал бригады курибанов — этих ловких, сильных, смелых ребят, которым действительно море по колено.

Помню, был самый разгар путины. Со ставных неводов, расположенных в десяти милях от берега, один за другим по проливу подходят кунгасы с серебристой горбушей.

Тяжелые волны кидаются на берег и, ударяясь о камни, откатываются назад. А курибаны, в резиновых сапогах и в клеенчатых зюйдвестках, стоят в прибойной полосе, выкладывают на подходе к пристани жерди — слюза и держат наготове покаты — гладкие березовые кругляки, чтобы в нужный момент подложить их под днище кунгаса.

Широкоплечий, коренастый бригадир курибанов Валерий Дробот, взмахнув красным флажком, подает команду:

— Внимание на кунгасе!

— Есть на кунгасе! — отвечают рыбаки, хватаясь за туго натянутый канат и медленно подтягиваясь к берегу.

— Подождать!

— Есть подождать!

Дробот хватает конец троса от лебедки, вбегает в воду, поддевает крюком причальный узел на кунгасе и командует лебедочнику:

— Вира!

А курибанам:

— Не прозевай волну!

Только двинулась к берегу большая волна, — курибаны быстро положили под кунгас три березовых кругляка. Сразу же загрохотала лебедка. Но основную работу, казалось, сделала волна, с силой толкнувшая кунгас наверх. Курибаны, маневрируя покатами, быстро перекладывают их, устилая кунгасу дорожку к пристани.

Дробот поддевает крюком узел огромного сетчатого пикуля, наполненного до отказа живой трепещущей рыбой.

— Вира!

Пикуль поднимается в воздухе, раскрывается — и на широкий дощатый плот вываливается, сверкая чешуей, гора рыбы.

Следом за этим кунгасом с невода подходят другие, и курибаны умело проводят их через прибойную полосу, где уже бушуют, сталкиваясь седыми гривами, огромные волны.

...Вечером, когда луч прожектора лег на море и широкая светящаяся полоса соединила пристань с самым дальним неводом, курибаны уходили на ужин. Ведь придется и ночью принимать кунгасы с горбушей: круглые сутки в три смены работает рыбозавод.

Семейные люди не посещают столовку, а идут ужинать домой, благо от рыбацкого поселка до пристани каких-нибудь сто шагов.

Валерий Дробот, с которым я успел за эти несколько дней подружиться, приглашает меня к себе:

— Пошли, дружище, не пожалеешь! Заодно познакомишься с моей Ритой. — И доверительно прибавляет: — Попроси ее, чтобы рассказала о себе подробней. Удивительная, знаешь, судьба у моей цыганочки,

— Разве твоя жена цыганка?

— Настоящая, из табора!

— Откуда же ты ее привез?

— Рита лучше тебе расскажет. — И возвращается к прерванному на пристани разговору. — Хотя и величают нас в конторе по-скучному: «приемщики плавсредств», — не слушай ты тех чиновников. Мы — советские курибаны! А где еще, скажи мне, есть у нас курибаны? Ни на Черном, ни на Азовском, ни на Каспийском морях нет курибанов. Я знаю, я там бывал. Редкая наша профессия — тихоокеанская.

...Рита Тарасовна встречает нас около дома. Невысокая красивая брюнетка с большими черными глазами и с толстой косой, уложенной вокруг головы, ласково улыбается мужу.

— Куда-то Натка наша девалась? — спрашивает она. — Прихожу из лаборатории, а ее нет дома...

— Где-нибудь у соседей, — говорит Валерий. — Рита, я не один...

— Господи, как будто я не вижу, — все с той же улыбкой говорит она и протягивает мне тонкую смуглую руку. — Заходите, я сейчас.

Вскоре она возвращается с дочерью. Натка, девочка лет пяти, поразительно похожа на мать. Завидев Валерия, она кидается к нему, повисает у него на шее. И Валерий, весело подхватив ее, поднимает и кружится по комнате.

— Ты где ж была, Натка?

— У деда Тараса.

— Ну, тогда порядок!

— Дед обещал покатать меня на исабунэ. Далеко-далеко обещал покатать, к самому неводу.

— К самому неводу на исабунэ, пожалуй, не доберетесь. Нынче море неспокойно.