Олег Стрижак - Долгая навигация

Они любили шлюпку.

Шестивесельный ял не сравнить с академическими гребными судами — символами стремительности, игрушками на зеркальной воде. Длинный и в меру узкий, собранный из дорогих пород дерева, он соединял в себе прочность и легкость. Он легко всходил на волну, подминая ее крутыми бортами, точно лежал на курсе, был верен и тверд под парусом. Он обладал классически правильными обводами, обладал красотой и достоинством и радовал сердце свечением лака и чистой отделкой снасти.

Они любили шлюпку, умели хорошо грести и хорошо работать на шлюпке — с минами и торпедами, на свежей волне. Любили — и даже привыкли — выигрывать гонки. Шлюпочные гонки устраивали в бухте часто, это здесь уважали, но заветным, святым делом были гонки на День Флота.

Иван перестал смеяться.

Он делал это сразу, без полутонов. «Ты, Вань, смеешься, как обязанность выполняешь, — говорил корабельный кок Серега. — Отсмеялся — и хорош. Будто с вахты сменился».

Отсмеявшись, он становился серьезен и деятелен.

— Ну-ка, Сеня! Дуй за Крохой! Чтоб в момент был здесь.

— Есть, — сказал Сеня. Церемонно коснулся пальцами линялого берета и побрел.

— Старшины первых статей Доронин и Дунай изволят ждать вас у торпедного люка, — сухо доложил он Дымову. — Просят, чтоб поторопились.

Нарочитая официальность сообщения насторожила Дымова. Поддернув машинально повязку, он устремился наверх и, не достигнув торпедного люка, замер возле мясной колоды. Рубку мяса закончили, колода была выскоблена, вымыта, засыпана солью и обтянута чехлом, палуба кругом — прошвабрена, однако за стойкой шлюпбалки лежал на палубе крохотный осколок кости. И Дымов гневно склонился над распахнутым световым люком камбуза:

— Сер-рега!

Из люка било жарой, духотой и томящим духом недожаренной свинины.

— Серега! Гони своего оборванца наверх!

В люке мелькнуло худое и мокрое лицо кока:

— Не прибрал?

Рядом с ним появилось в проеме люка изумленное и тоже мокрое от жары лицо Доктора:

— Юра…

— Ты сыпь сюда! А уж я тебя ткну носом! — пообещал Юра. — Гадюшник развели, — буркнул он в сторону Ивана и Шурки, которые смотрели на него веселясь. Снял бескозырку и с грустью посмотрел на успевший загрязниться белый чехол. К подъему флага выстирал — и снова грязный. Скорей бы октябрь, скинуть чехлы, а там — «Лишь крепче поцелуй, когда сойдем мы с кораблей!» Мимоходом подумав о «Славянке», Дымов заметно подобрел, и Доктор, которому сегодня явно не везло, отделался легким внушением и напоминанием о том, что именно он, Доктор, должен в первую очередь печься о чистоте и гигиене.

Выслушав внушение и напоминание, Доктор поднял двумя пальцами осколок, положил в карман и пошел вниз. Скверное его настроение усугублялось тем, что час назад ему впервые за время пребывания на корабле представилась возможность оказать медицинскую помощь, и ничего из этого не вышло. Когда Карлу обожгло руку компотом, Доктор немедленно привел его в амбулаторию, долго мыл руки раствором, а потом принялся наносить на место ожога мазь. Карл на мазь смотрел неодобрительно, заметив: «Муть все это», а от повязки отказался категорически.

— Кранцы чинить надо. — Сильный латышский акцент придавал каждому слову Карла суровую значительность и твердость. — Совсем «сто восьмой» порвал кранцы. Новые совсем были.

— В том году они новые были, — сказал Доктор традиционную фразу. Прижимистость Карла, главного в боцманских делах после самого боцмана, была всем известна.

— Да, да, — раздраженно сказал Карл. Вытер мазь о штаны и пошел чинить кранцы.

— …Зачем звали? — спросил Дымов.

— Кроха, — Иван невольно взял Шуркин тон. — День Флота.

— Ну.

— А о шлюпке ты думал?

— А чего мне думать? — мгновенно фыркнул Кроха. — У меня начальники есть. И вообще! Людей на уголь дай, на дизель — дай, на склад — дай! Компот утопили, радист искупался, питание — дай!..

— Утрясется, — махнул ладошкой Иван.

— Вот-ты умник!..

— Понедельник, — сказал Иван. — А в воскресенье — День Флота.

— Боцмана нет, — сказал Шурка. — Команды нет. Шлюпки нет, и весел нет!

Дела обстояли невесело. После сдачи курсовых задач с работой закрутило неожиданно лихо, потом шли учения, и снова в полигон, и вышло так, что гребли очень мало. Были гонки в июне, на рейдовых сборах, где победу отдали орлам с «двести пятого», но это все вздор. Судьи все были из первого дивизиона, финиш назначили на условной линии по форштевню флагмана. Флагман стоял на одном якоре, крутило его как бобика на цепи, и кто первым рванул эту линию — осталось неизвестным. Победу отдали «двести пятому», хотя его шлюпка была так называемой таллинской постройки (делали некогда такие ялы: облегченные, с низким бортом — специально для гонок) и совершенно неукомплектована. Комплектация шлюпки тянет пуда на четыре, и подобные штучки не делают чести боцману и старпому. Впрочем, давно известно, что «двести пятый» не корабль, а декорация, стоит всю навигацию у стенки, а черную работу тянет «полста третий»… Тем обиднее было так глупо и несправедливо проиграть. Боцман подал протест; когда его отклонили, пришел злой и сказал гребцам, что этот фарс — наука на будущее: выигрывать надо у-бе-ди-тельно! Отрываться на десять корпусов! И никто не получит повода передернуть.

Теперь боцман уехал на побывку и приболел. Старпом, которого любили, не любили, но всегда почитали как верного и яростного защитника корабля, убыл в командировку в Базу. Шлюпка, оборудованная для гонок, та шлюпка, на которой брали первые места в предыдущие годы, скучала на левом борту с пробитым днищем: посадило на камушек в декабре. Из восьми буковых весел, уравновешенных, залитых свинцом специально для призовых гонок, осталось три, остальные изломало волной в ту же осень. Правда, боцман получил восьмерку новых, легчайших сосновых весел, собирался их строгать и гнуть… но где он, боцман?

И с командой было неважно.

Гребцов на шестерке — соответственно шестеро. Ближние к корме называются загребными, они задают ритм остальным, дальше сидят средние и на носу — баковые.

Из старой, сработанной, выверенной во всяких переплетах шлюпочной команды осталось четверо. Шурка и Кроха — ветераны гонок «аж в ту навигацию», на первом году службы. Почему и за что выбрал именно их, молодых и сопливых, из всего экипажа боцман — оставалось загадкой, но гордились они несказанно. И не только на их корабле, а на целой бригаде почиталось великой честью быть у Раевского гребцом.

В следующее лето в команду вошли Иван и Карл, затем и Лешка Разин. Лешка телом тяжел, под стать Ивану и Крохе. Карл невысок, но крепок в плечах, с крупными тяжелыми лапами. Оба загребных, Шурка и Женя Дьяченко, — высокие и сухие. Крепкая, злая была команда. Корабельные годы стирали прошлое, все были равны в робах с широкими матросскими воротниками, в заломленных набок фланелевых беретах, и слабо вспоминалось о том, что Кроха Дымов был наладчиком в типографии на онежском берегу, Шурка — слесарем с Петроградской стороны, Женька — боцманом на танкере Каспийского пароходства. Иван и до службы шлепал котельным машинистом на волжских пароходах, и в хаосе корабельных систем, совсем как господь, видит стройную целесообразность, а Карлу до механизмов дела нет, он в боцмана пришел из колхозных плотников. Лешка гонял свой «МАЗ» на Урале, а в выходные ребра ломал на мототреке, и на корабль его списали из шоферов — за какую-то историю. Не имея корабельной специальности, он, естественно, пошел в боцманскую команду, Карлу в помощь. Работать оба они с Карлом могли за четверых; с такими строевыми боцман может спать спокойно, зная, что палуба — без льда и ржавчины, растрепанного каната на всем корабле не найдешь и пройдохи из нижней команды не получат ни грамма лишней краски…