Олег Стрижак - Долгая навигация

— Правилами оговариваются длина весла, длина и ширина лопасти.

Назаров закурил. Бросил спичку, длинно, вкусно затянулся…

— До приезда Раевского весла не трогать.

Сладко хотелось курить.

Отраженные ленивой водой, по подволоку каюты струились солнечные блики. Уже зарождалась в безветренном воздухе истома июльского полдня. Открытые портики расточали солнечный блеск и свежую синеву, и совсем незнакомой, свежей виделась в этом золотистом блеске тщательно вымытая поутру радистом Зеленовым каюта, ее опрятные, чистые полотняные чехлы, синие портьеры, огромное зеркало и старый, орехового дерева письменный стол с зеленым сукном, накрытым листом зеркального стекла; и сидевший за этим столом красивый капитан третьего ранга — с волнистой укладкой темных волос, с легким загаром на щеках, в кремовой тонкой рубашке с распахнутым воротом и в кремовых шелковых погонах с черными продольными полосами и потускневшими звездами, с зажженной длинной сигаретой в небрежно положенной на стол руке — как бы являл собой убедительное подтверждение всей прелести и покоя налаженной флотской службы.

— …Весла! Шлюпка! Ты, Дунай, взрослый парень, а ведешь себя… Хоть делается-то как, знаешь?

— Знаю.

— Добро…

— Разрешите идти? — поднялся и вытянулся Шурка, и малознакомый ему старшина в голубой от частых стирок и хорошо выглаженной робе с темными галунами на плечах вытянулся напряженно в клубящемся блеске зеркала.

— Стой. — Назаров откинулся в кресле и, необыкновенно внимательно глядя на Шурку, медленно сказал: — За каждое весло ответишь мне лично.

Пообедав и поспав положенные два часа, собрались в торпедной мастерской. На рабочем столе вдоль борта лежали длинные белые весла. Расставили банки, поднятые через люк из кормового кубрика. Попробовали отточенные лезвия рубанков. Счастливый со сна Ванюша почесал молодецкую грудь.

— Все понимаю. Не понимаю, как ты кэпа уговорил.

— Да я не уговаривал, — неохотно сказал Шурка. — Он сам согласился.

— Согласился… — забурчал Кроха. Он был дежурным и, единственный на борту, не спал за последние сутки и минуты.

Иван засмеялся: уж больно потешен был Кроха в этом славно устроенном мире, где кормят до изнеможения (после обеда Иван еще наведался на камбуз), дают поспать и крутят пушистые сны.

Лешка с Карлом додремывали недоставшие пять минут. Сеня в разговор не встревал.

Шурка поднял весло. Легонькое, клеенное из сухой сосны, оно приятно лежало в ладони. Хорошо, Шурка пристал к боцману: как будем облегчать весла? Боцман показал на пальцах. Вот как гнуть?

Он не совсем соврал, сказав Назарову: «Знаю». Он чувствовал весло, его изгиб и норов, поведение в любой точке гребка. Валек можно снять без потерь. Утраченная прочность лопасти компенсируется изгибом. Тут лопасть пустить чаечкой, а тут — почти в клин. Если к концу мили из лопасти полетят щепки, это не так страшно, как кажется.

— Взяли?

Весла положили на банки, и банки раздвинули, путаясь в рельсах, приваренных к палубе: по этим маленьким рельсам, что оплели шкафуты и ют и кое-где палубу внутри, катят торпедные и минные тележки. Сеня сел на банку, зажав коленями лопасть. Шурка осторожно прижал — не вертится ли — и тонко пустил рубанок. Первая стружка с валька спорхнула на палубу. Никто, кроме Карла, плотником не был, но рубанок, слава богу, держать в руках умели. Они прошли неплохую школу до службы и на флоте и знали, как важно в работе не торопиться, не спешить к конечному результату. Знали, как важно в умении работать — заставить себя работать, даже в таком поганом деле, как чистка цистерн или покраска междудонных отсеков. Уметь заставить — и работа поглотит тебя с потрохами, и лишь сигнал на перекур вытряхнет мысли из сосредоточенной расслабленности. Когда же работа красива и весела, вроде покраски борта в солнечный день или тихой отделки рубаночком свежих весел, тогда — не мешай и не суйся… Увлекшись, не заметили, когда пришла подмога: вокруг весел молча возились Зеленов, и Димыч, и Блондин. Вовка Блондин из поморов, белесый — потому и Блондин. Невысокий, хитрющий, лакомый, — девки таких любят. «Блондин, ты помор?» — «Помор», — говорит он, со всем согласный. «Какой же ты помор, если глаза зеленые?» — «Значит, не помор». — «Или бывают зеленоглазые поморы?» — «Бывают, — говорит. — Всякое бывает». Призывали его из торгового флота; два раза вокруг шарика протопал, в Сингапуре открытки с девочками покупал, в Хайфоне под бомбежкой был. Шлюпку он уважает, но ленится. Не хочет — не надо, в команде нужны люди, как говорит старпом, с сумасшедшинкой. Боцман на это слово всегда обижается: «Тяга к гребле есть признак пол-но-ценного матроса!» Жалко, нотной грамоты на корабле не знают, а то бы речи боцмана нотами записывали: одно слово «полноценного» на трех октавах играет… Палуба, крашенная бордовой эмалью, завалена нежными стружками, и запах стоит от сосны — вкусней, чем в кондитерской. Кроха ушел заниматься службой. Лешка и Димыч обхаживают шкурками новые тонкие вальки. В портики светит потеплевшее, вечернее солнце. Карл хозяйственно собирает рубанки, притапливает лезвия, чтобы не попортились вдруг. Работа с веслами была закончена. Начиналось тревожное. Два года назад боцман подгибал лопасти перед гонкой, и помогал ему Женька. Женька, конечно, расскажет, но идти на чужой корабль к нему за советом — нельзя.

— Ладно, — с неожиданной и неизвестно кому адресованной угрозой сказал Шурка. — Димыч, вали на камбуз. Скажи Сереге: чтоб в течение суток каждые полчаса было ведро кипятку.

На правом борту, где трап с полубака проваливается на шкафут и леера ограждают его с трех сторон, осторожно сложили весла. Уперли в леерные стойки и смоленым концом прихватили мертво два бруса. Первые четыре весла косо легли лопастями в промежуток. Из люка вылез Димыч с ведром кипятка и кружкой. Лопасти щедро смочили кипятком и потянули вниз. «Осторожненько, осторожненько…» — «Хоп!» — «Крепи…» Весла дрожали, они были живыми, покорными, и четверка парней возле них волновалась как никогда.

…Ударил звонок — отметина в распорядке дня.

— Окончить планово-предупредительный ремонт! — густо и значительно проскрежетал по трансляции голос Дымова. — Произвести приборку!

Солнце заваливалось к берегу. Легли по кораблям теплые тени. Со швабрами и суконками замельтешил на палубах народ в сизых робах.

— По местам приборки, живо! — шумел внизу, в коридорах Кроха. — Серега! Как проба?

И все наверху отчетливо представили, как Серега надевает чистейшие, «пробные» колпак и куртку, чтобы, торжественно переступая через разлитые приборщиками лужи, следуя за дежурным по кораблю, пронести поднос с тарелочками и сиянием накрахмаленных салфеток в нарядную командирскую каюту и привычно доложить: «Товарищ командир! Ужин: салат из квашеной капусты, на первое суп мясной с макаронами, на второе хек жареный с гречневой кашей, на третье компот. Дежурный кок старший матрос Солунин». Назаров отведает ложку супа, отщипнет кусочек рыбы. Компот выпьет целиком, Серегин компот — всегда радость. «Раздачу пищи разрешаю. — Возьмет у Крохи предусмотрительно раскрытую книгу, в красном переплете, подумает — и поставит четыре. С плюсом. — Пересолил рыбу». И Серега в отчаянье дернет щекой, потому что командирский вкус на соль решительно расходится с общепринятым, и опять на баках будут сыпать соль в миски горстями, поминая господа бога и ржавую якорь-цепь.