Олег Стрижак - Долгая навигация

Очень трудно было научиться ощущать этот белый, с цветными делениями и цифрами кружок как единственно незыблемую в море вещь.

Норд всегда остается нордом, и Валька учился понимать, что вертится он сам, вертится корабль, а картушка стоит незыблемо и мертво, и по ней нужно отсчитывать мир. И когда это понимание пришло, сразу стало легко и ясно, и, ведя вибратором за картушкой, он без малейших усилий видел, где корабль-цель и где и как выходит в атаку лодка.

Изредка поглядывая на картушку, на указания приборов, Шура, упершись спиной и ногами, писал в вахтенный журнал цифры, которые докладывал Валька. Лампочка в узком колпаке светила на бледные зеленые страницы. Поколения акустиков совершенствовали боевой пост, перемещая и перекраивая все в его скудном пространстве. Несколько ночей Валька, Шура и Захар возились, приводя пост в порядок. И нет больше Захара, раньше будущей весны «сто четвертый» не придет, а вернут ли Захара обратно — один Милашкин ведает… Вдвоем работать было тяжеловато. Часы на качающейся переборке говорили, что идет третий час Валькиной вахты. Безвылазно, подменяя друг друга у пульта, они с Шурой сидели тут часов двенадцать — с двух утра, когда сыграли первую тревогу. Доктор притаскивал им сюда завтрак и обед. О том, когда кончится все это, думать не следовало: это нервировало и заставляло торопиться. Да и работа была из легких: обеспечение.

Винты гудели, поскрипывали — и грозили пропасть, потеряться, и Валька, работая вибратором, сопротивляясь уводящей, валящей набок болтанке, отстраивал и отстраивал станцию. Кончики пальцев легко, невесомо лежали на рукоятках, покачивая режимы работы приборов, выбирая на каждую долю секунды оптимальную настройку. Для этой невесомости, летучести движений требовалась большая сила и легкая точность мышц. Сила требовалась, чтобы не замечать качки, тяжелой духоты от разогревшихся блоков, не замечать верчения корабля, не замечать самой станции — и общаться с морем напрямую; кончиками пальцев, висками, полузакрытыми глазами держать дальние винты лодки, более гулкие винты цели и ждать торпедного залпа.

На шее у Вальки висел микрофон. После каждого доклада в динамике внутренней связи звучало спокойное «Есть». Там, наверху, все эти пеленги и скорости ходов соотносились на штурманской карте с неизвестными и, в общем-то, безразличными Вальке данными.

Голос в динамике не вызывал у него никаких мыслей о старпоме, о картах, о полированном дереве и бронзе штурманской рубки, о блещущей никелем и дневным светом ходовой рубке, где мерзнут у открытых окон работающие на локации Димыч и Блондин.

Равномерно и монотонно шепелявили в гудящем море винты.

…Почти неразличимый хлопок.

Залп.

Запела торпеда, и он впился в этот зудящий звук: бешено крутя винтами, она прорывала гудящее море.

Это было то главное, ради чего они дурели здесь от качки, ради чего держал Валька лодку сорок минут.

Волна стукнула в днище, — даже заныло в лопатках.

Корабль сваливало порывом ветра, картушка быстро катилась вправо, и навстречу качению картушки шло пение торпеды…

— Полста семь! Полста пять! Полста три! Полста! Сорок девять!..

Винты торпеды вдруг облегченно, неправильно взвыли.

Валька верхним чутьем почуял, что случилось что-то не то и сейчас он торпеду потеряет… не успев подумать, уже перебросил тумблер в «эхо» и выщелкнул в торпеду, чуть упреждая ее ход, импульс — узкий удар ультразвука.

В яростном набеге эха от волнующегося моря — звонких, нежно звенящих пузырьков и колокольчиков реверберации, — через томительно долгие секунды…

Молчали на мостике.

Ждали результатов залпа в отсеках подводной лодки, на корабле-цели, на торпедных катерах охранения.

Но на мостике «полста третьего» молчали, первыми узнав из выкрика Вальки, что, возможно, настало чрезвычайное происшествие.

…пришел очень слабый, почти недостоверный металлический отзвук, отголосок, прозрачная царапинка в разноцветном и буйном сплетении шума.

— Есть! — сказал Шура.

— Есть, — повторил он, садясь. — Соображаешь.

Больше винтов торпеды не было.

Лодка уходила, меняя глубину и курсы.

Паренек на корабле-цели, видно, взял торпеду и, потеряв, не решился себе в том признаться. Корабль-цель, вскипев винтами на полную мощность, выполнял маневр.

Валька доложил наверх, что винтов торпеды нет, торпеда потеряна и, предположительно, затонула — на таком-то пеленге, такой-то дистанции.

— …Дай, Шура, закурить.

В динамике неразборчивые голоса зазвучали возбужденно, кто-то отдавал команды. Море сразу переполнилось шумом: два, три, четыре торпедных катера понеслись, взбаламучивая, рвя воду винтами, к той точке, где в последний раз слышал Валька торпеду. Снова стукнула волна. Ухнули и начали молотить собственные винты. Лодки уже не было слышно…

— Новиков, — прорычал в динамике Милашкин.

— Есть. Вахтенный гидроакустик матрос Новиков.

— Ты что — в «эхо» ее взял?

— В «эхо», — сказал Валька.

Поправил на шее микрофон и подумал, что сейчас ему вмажут за нарушение инструкции. И правильно. Возбуждение спало, и от огорчения, от окончания работы накатила совершенно невыносимая сонливость. Двенадцать часов вахты…

— Умница. — Фильтр в усилителе связи был отстроен так, что оставлял от голоса Милашкина одно скрипение колесиков. — От имени комбрига — благодарность. Шура! Дай ему минут десять поспать. Я его сейчас в минном полигоне посмотрю.

— Есть, — сказал, наклонившись к микрофону, Шура.

Валька спал на палубе под креслом, сунув под голову сумку противогаза и не слыша ни волны, ни станции, ни команд в динамике, не чувствуя духоты, холода палубы. Он отсыпался на дрожащей и бьющей палубе за прошлую ночь, и за позапрошлую, за напряжение вахт, за усталость и огорчения, за нелепые радости, и ему еще что-то снилось. Спал он целых восемнадцать минут. На девятнадцатой минуте Шурка толкнул его в бок и сунул флягу с водой. Вода была холодной и невкусной. Корабль шел против волны, нос резко приподнимался и падал. Было слышно, как обшивка расшибает волну в брызги. Алая лампа замигала и залилась на тридцать секунд ровным светом. Это значило, что по кораблю грохочут колокола тревоги. Воют трапы. Несутся ребятки, расхватывая противогазы, задраивая иллюминаторы и люки, по боевым постам.

Остатками воды Валька вытер загривок и лоб и, злой, остервенелый спросонья, дернул с крепких плеч голландку. Капли стекали по скулам. Зло утер со лба и губ капли. Надежно, прочно уселся в вертящееся кресло и повязал привычно на вспухшей жилами, погрубевшей шее шнур микрофона:

— ГКП! ГКП! Матрос Новиков вахту принял!

Надежно — с каждым оборотом прошвыривая корабль вперед — молотили, чавкая маслом, на шестистах оборотах дизеля. Море накатывало, звеня, и в стеклянном набеге звука острыми зелеными проколами — на разных дистанциях, вправо, влево, прямо по курсу — вспыхивали сигналы эха от мин.