Олег Стрижак - Долгая навигация

В отряд он попал из торгового флота, на излете призывного возраста. Был рулевым, ходил, говорят, за штурмана, но с мореходкой заочной что-то у него не заладилось, и так и остался без диплома и даже без справки. Как он перетерпел учебный отряд — известно немногое, но только не было в Лазаревских казармах матроса более строптивого нрава. Ростом под два метра и возрастом под тридцать лет — извольте видеть первогодка. Тех еще, бешеных старшин, которые лбом бились в инкерманский камень, преподнося молодому дух дисциплины, он в грош не ставил, упрекая хрипло в глупости и бездеятельности. И когда настал золотой день расписания по флотам, старый адмирал, командир отряда, велел Коробко попридержать: «Злой будет старшина».

В ярости и обиде Валя, рассказывают, дошел до командующего флотом. Молодой адмирал с удовольствием побеседовал и даже испил с ним чаю из дымчатых, в черненых подстаканниках стаканов, но в просьбе отпустить на корабль отказал наотрез. «Вон как, — якобы сказал Валя. — Тогда ждите. Я вам весной тридцать пять маленьких Коробков пришлю».

Что он проделывал со своими «щенятами» — об этом легенда умалчивает.

Но когда старший матрос Коробко, закусив от презрения к миру ленточку, выводил свою смену на плац, то громовый ленивый шаг тридцати пяти его матросов заглушал размеренный марш Электромеханической школы.

Через полгода любой в его смене крестился рассеянно двухпудовой гирей, как вилкой тыкал в мишень из тяжелого пулемета и с закрытыми глазами паял и перепаивал сложнейшую схему. Первый выпуск Вали Коробко произвел легкий гром на флотах. Вале с ходу предложили повышение, но он лишь мотнул крутой головой: «Или — корабль, или — тридцать пять щенков!»

…В весеннюю полночь по отряду сыграли тревогу. Ничего удивительного в этом не было, но, вытряхиваясь с оружием и мешками на плац, роты тотчас трезвели. Под проливным, дымящимся дождем в распахнутые ворота вкатывались мощные грузовики. Неразговорчивые матросы расшвыривали борта, выгружали на залитую брусчатку минометы и мины, рации, ротные пулеметы, гранаты — и цинки, цинки, цинки. Молча, в тяжелых от ливня шинелях, разбирали это хозяйство. Бескозырками черпали патроны, засыпали в мешки. Пока разбирались в огромное черное каре, матросский телеграф донес достоверно: на транспортные самолеты — и вперед. (Был тот давний, но памятный год — на границе…) Объявили порядок посадки на машины. Кто-то должен был остаться охранять спокойствие казарм, и на это решили: смена Коробко.

— …Товарищ адмирал! — разнесся низкий, дрожащий голос. — За что?! — Валя шагнул вперед, и за ним, лязгнув металлом, сделала шаг смена. — Товарищ адмирал!..

— Старшина. Вы дисциплину — помните?

— Товарищ адмирал… — Валя прошел уже тридцать тяжелых шагов; за плечом его, сгрудясь, дышала смена. — Товарищ адмирал. Нельзя! Прошу. Не обижайте.

— Товарищ адмирал! — взмолила, забыв уставы, смена, и обиженное это рычание слышали на Северной стороне. Коробко ожег «щенков» взглядом; смена, лязгнув, стала в две шеренги — на тридцать шагов впереди строя.

— Александр Корнилович! — Валя сорвал с головы бескозырку и стоял перед адмиралом, не утирая бежавший в крупных складках лица стылый дождь. — Нельзя! Прошу — не оставлять.

— Ну, хорошо. Добро, — морщась, сказал адмирал. — Начальник штаба. Назначьте другую смену.

На аэродром Коробко выехал первым.

Летной погоды не было; к вечеру приказ отменили.

Смена роптала.

— Молчать, — сказал Валя. — Поч-чему запущен внешний вид?..

К легенде Валька Новиков отнесся сложно, подозревая, что это небыль от первого до последнего… Как-то, роясь за хозяйственной надобностью на чердаке, он увидел в куче деревянной рухляди тусклую позолоту рамы. Разгреб, отмахиваясь от пыли, хлам и обнаружил совершенно антикварную доску Почета. Обтянутая красным бархатом, она была забрана в багет. В центре помещалась фотография, сразу и сильно привлекавшая глаз. Под фотографией значилось: «Командир отличной смены главный старшина Коробко Валентин Петрович». Валя закурил, присел на корточки и долго разглядывал это лицо. Солнечное пятно переползало бархатное поле слева направо. Не сегодня-завтра за группой, в которую входил Валька, должны были приехать с дальнего флота.

Он не поленился принести горячей воды, щетку и тряпку. Вернув стенду блеск и новизну, он стащил его вниз, в роту, приволок к мичману Безруку и поглядел вопросительно.

Мичман поджал губы, справляясь с воспоминаниями, кивнул сухонькой головой.

— Правда. Все — правда.

Пройдя на цыпочках мимо ошалевшего Вальки, он закрыл дверь на ключ, так же осторожно вернулся к столу, долго позванивал, открывая ящик, достал потрепанный конверт и вынул из него точно такую же, но с фигурно обрезанными краями фотографию. На обороте мелькнула фиолетовая памятная надпись, дата — и подпись с размашистым В.

— Пишет, — сказал шепотом мичман. — Каждый год пишет. Он сейчас капитан-директор, у китобоев.

— Бухта! — сказал Иван, указывая рукой в неопределенность берега. Валька вгляделся и ничего не увидел.

— Вон!.. — бестолково настаивал Иван. Корабль начал поворот. Сыграли аврал, и Валька побежал на полубак влезать в оранжевый жилет. Расчехлили швартовное хозяйство, приготовили к отдаче якорь, завалили висевшую над волной по-походному шлюпку, выстроились в шеренгу. Берег уже распался надвое.

— Бухта, — сказал Шурка.

— Бухта, — сказал боцман.

— Бухта, — сказал Карл.

Берега расступались и разворачивались и не открывали ничего, кроме просторной, неряшливо высвеченной вечерним солнцем воды. Наконец Валька разглядел серые пятнышки кораблей, низкие силуэты подводных лодок. Корабли надвигались, вырастая, — с мачтами, с белыми на темных бортах номерами, с якорными цепями, выброшенными вперед. По близкому берегу бежала колючая проволока. За кораблями серела бетонная стенка. Бил по воде пар, шныряли на палубах матросы. Загрохотала, уносясь в клюз, якорная цепь, корабль повело вбок, разворачивая к стенке кормой, стук дизелей, усиленный, забился в бортах… «Кранцы за борт!» — и Валька, вместе с кораблем, со всей авральной группой, въехал в просвет между бортами. Справа и слева чужие борта, чужие лица под заношенными беретами: «Шуре привет!.. Здорово, Леха!.. Карловичу!..» — закачались на волне от собственных винтов, обтянули цепь, и стали — посреди лебедок, мачт, невероятного плетения крашеного железа. Бухта.

Наспех зачехлили, уложили, и у всех нашлась тотчас тысяча дел; на юте шумели, кричали кому-то; корабль сращивали с берегом пуповиной шлангов и кабелей; Захар с Валькой стояли неприкаянные. Кто-то сходил на суетную стенку; Димыч, бегло козырнув флагу, уже вернулся, веселый, с мешком почты… а им — ничего, они и адреса этого места, где вся жизнь кипятилась на трехстах метрах стенки, не знали.