Олег Стрижак - Долгая навигация

— Моя специальность акустик, — несколько высокомерно, с пониманием уюта своего поста сказал Валька.

— Матрос твоя специальность! — заревел Иван. — Стать в строй! Смирна! Товарищ мичман!..

Командовал аварийной партией боцман.

Боцмана молодые боялись, — не зная, куда кинуться и что немыслимое совершить, лишь бы не смотрел он угрюмым глазом. Ох и бегали у него в аварийной партии. «Пр-робоина в районе девятнадцатого шпангоута!» — и понеслись, расхватывая с аварийного щита кому что вменено… «Зайцем прыгать через комингс!» — корабельные двери таковы, что, коль ступил на комингс, как ни пригибайся — лбом в верхний срез… Обвалились с громом в кубрик, сбросили на палубу висевшие над койками деревянные брусья: два бруса уперли так, а третий эдак; «пробоина», очерченная мелом, уже задавлена — крути раздвижной упор!.. ну, выберет боцман угол! ни с чем туда не долезешь… Закрутили. Боцман дал ногой — и вылетело все. «Щенки… Газы!» В противогазе бегать можно, в химкомплекте — хуже. Литая, в два, три слоя резина обжимает всего, в единственную дырку торчат очки да хобот противогаза… «Бегом!» — бегом, конечно; трапы — вверх и вниз, отвесно… «Мотопомпу к форпику!» — с богом матерясь… «Бегом!!» Шланги разматывать бегом! мотопомпу на руках, по трапам — бегом!.. Куда Учебному! Глаза заливает пот — не стереть; вводная за вводной, пожары и пробоины, пробоины и пожары… Отбой.

Из снятой длинной рукавицы — водопадик. Оттянешь противогаз, и на палубу плюхается лужа. Резиновую рубаху самому не снять, ее стягивают втроем, и пар валит от мокрой, черной робы. Дышать нечем, волосы мокрые — торчком, и глаза от гонки бессмысленны и пьяны. Сколько тревог еще сегодня? Штуки четыре — точно… А кому по голове брусом дали? Доктору. Смех. Пять часов утра. «От мест отойти». Перекурить — и стираться…

Корабль готовился сдавать задачу. Одну уже сдали в апреле — на право выйти в море, поднять вымпел. Теперь всем вместе — от командира до молодого матроса — предстояло доказать, что сумеют в любой обстановке работать в море и идти в бой. Карпов был прав: башмаки в аварийной партии Валька разбил вдрызг. Устройство корабля сдавали сначала Шуре: четыре часа подряд отвечая все — от значения флага «Мыслете» и сигнала штормового предупреждения до матросской нормы хлеба и чая. Потом сдавали Ивану. Боцману. И старпому.

Завершая обучение, Иван потряс тяжело звенящей связкой ключей:

— Старпом, между прочим, может спросить вес, он шутки любит. Восемьсот тридцать граммов!

— Иди ты, Иван, — сказал Доктор.

— Точно! Восемьсот тридцать!

— Свистишь, — усомнился Синьков.

— Что?! — Иван гордо привел их в кладовку к Сереге и кинул связку на весы: восемьсот тридцать. — Смотрите у меня!

— Ладно…

Луговской гонял их недолго, с час.

— …Итак, — сказал он наконец. — Вес связки ключей старшины трюмных Ивана Доронина. Куприянов!

— Восемьсот тридцать семь граммов, — двинул невозмутимо усами Доктор.

— Харсеев?

— Восемьсот тридцать семь, — сказал Захар.

— Новиков?.. Семенов?.. Синьков?

Молодые стояли на своем: восемьсот тридцать семь. «Тридцать! — шикал Иван. — Тридцать!..»

— Куприянов. Медицинские весы!

Глядя, как спокойно и деликатно выкладывает Доктор против Ваниных ключей разновески, Луговской покусывал губы и время от времени потирал их рукой.

Связка весила восемьсот тридцать шесть и восемь десятых грамма.

— Товарищ старший лейтенант!.. — загудел Иван.

— Утром, — кратко сказал Луговской, — сдать зачет по ключам. А чтоб лучше знал заведование — две недели без берега.

— Есть…

Весь вечер, готовясь к зачету, Иван пересчитывал ключи. Незаметно — будто бы в шахматы, в домино, за нитками — в кубрик набился весь экипаж. Висели на койках, на брусьях, теснились в дверях. В полной тишине Иван перебирал ключи, поднимал глаза к подволоку и, мучительно сморщив лоб, шевелил губами, вспоминая, от чего бы мог быть тот или иной ключ… «А это что?» — поразился он, дойдя до блестящего ключика, которого в жизни никогда на этой связке не было… и ударил с размаху кулаком по рундукам:

— Сал-лаги! Зелень подкильная!..

Ключ был от швейной машинки.

…На этой машинке Иван пришил им через неделю новые боевые номера — без ноля. «А чего, — добродушно говорил он про ключик, — пусть висит. Раньше надо было приспособить, не догадался».

Валька знал уже, что на корабль ступил он в Грузовой гавани — «хорошее место, да делать там нечего», что в Базе флота они ремонтировали торпедный аппарат и пора идти в бухту. По всему выходило, что в бухте плохо. Телевизор — не берет, киноленты старые, жевать — сушеную картошку, в увольнение идти некуда, и — «отдыхай, пока в Базе, в бухте работа начнется». Но объявили, что в полночь — сниматься со швартовов, и радость была по кораблю…

— Не понимаешь, — сказал Шурка. — Здесь мы в гостях. А в бухте — дома.

И ушли, — без сожаления оглянувшись на огни отдыхавших от похода крейсеров.

Начиналось главное.

…В одну из первых разодранных тревогой ночей боцман выстроил их в торпедной мастерской и приказал принести из главного коридора стенд про матросские качества.

Стенд изображал прошитый заклепками стык шершавых броневых плит, по которым стилизованной вязью шли строки:

«Матрос должен обладать следующими качествами:

1) здоровье и выносливость;

2) привычка к дисциплине;

3) привычка к морю;

4) смелость;

5) познания.

— Кое-кто, — тягуче и низко начал Раевский, — может предположить, что адмирал Макаров отвел познаниям последнее место. Кто так думает?

— Я, — подумав, сказал Валька.

— Честность, — отметил боцман. — Кто еще?

Признались все.

— Глупость, — обиделся боцман. — На выс-шее место поставил адмирал познания. На выс-шее! Грош познаниям без смелости! смелости — без привычки к морю! без дисциплины! без крепости! Вен-цом всему — познания! А в основе? Здоровье-выносливость. Дисциплина. Море! Смелость!.. Матрос! Ясно?

— Так точно!

— Пр-робоина в румпельном отделении! Газы!!

В два часа ночи в роте прозвучал необыкновенно низкий голос. «Смена, подъем». Тридцать пять матросов упали с коек, безмолвно рванулись и замерли — две недвижимых шеренги. «Смена, равняйсь». Рота спала. Матросу — как матери плач ребенка — важен лишь рык своего старшины. «Отставить. Смена, равняйсь. Смирно! Отставить». И снова тянулась, равнялась старательно смена, леденея голыми спинами, белея под синими лампами строем кальсон. От столика равнодушно следил за происходящим дневальный. Ничего занимательного он не наблюдал, если не считать отсутствия старшины. «Вольно». По команде «вольно» смена простояла час. И лишь по истечении этого часа, безумно смущенный своим вольнодумством, двинулся — на цыпочках, на войлочной подошве — маленький левофланговый к койке старшины. «Куда?! — одернул голос. — В цепь! С колена по движущейся цели, одиночным…» Старшина был без сознания. У него был жар. До подъема смена не спала. Вызывали врачей, меняли компрессы, сидели у койки старшины. День ходили тревожные, не внимали на занятиях. И только к ночи, когда старшина в первый раз поднял с влажной подушки голову, оглядел всех нерезко: «Что? Мокрохвостые…» — смена позволила себе несмело улыбнуться. А через два дня она уже гордо, надменно выходила на плац, и рядом, чуть сзади отчаянного барабанщика, шел, поглядывая ревниво за равнением и повадкой, крутолобый, тяжелый старшина Валентин Коробко.