Олег Стрижак - Долгая навигация

В шесть утра брызнула из динамиков музыка.

Мигом опустошили кубрик, выбросив все на причал.

Солнце качалось над мачтами, забегая зайчиками во все корабельные закутки. На пирсе хлебнули скоро чаю, здесь же откупоривали бочки с краской и Леха лепил всем из газет четырехугольные кепки: расходились при кистях — маляры и маляры… В кубрик сыпануло сразу человек пятнадцать — в три краски! Здесь не признавали грязно-желтой окраски «под дуб», «под орех» — дешевой и глупой подделки. Переборки и койки, рундуки крыли нежно-салатовым цветом, выше — белая и тонкая эмаль, низ переборок и палуба — эмаль вишневая, в алый отлив… Вальке сунули зеленое ведро. За красившими подволок он не поспевал, там разливали белое сияние Дима, Шура, Синьков… да и здесь развернуться было негде и некогда: теснили с боков и гнали к корме и трапу… Что за наслаждение — широким взмахом кисти, прокатом точным валика очищать прошлогоднюю тусклость, возвращать плоскостям и цепям нарядность и блеск… А Валера Зеленов закрутил сто лет забытую, заводящую пленочку: «На дво-ре стоял веселый ме-сяц май! мальчики просили: Та-ня!..»

Кубрик выкрасили за час.

Последним по трапу поднялся, прокрашивая ступеньки, Дима, и Шура перевязал поручни пеньковым кончиком: закрыто. И заспешили дальше.

Валька не знал еще боцманского «матрос любит пожрать, поспать — и красить», но испытал это уже на себе.

К обеду корабль внутри струился чистым светом.

Столы обеденные раскинули на пирсе, под солнцем и ветром, и сели за них с неосознанным чувством пира.

Часть надстроек уже сверкала чистой краской. Вальку и Захара отрядили вместе с другими красить с плотиков борт. Задрав головы, они смотрели, как в солнечной, слепящей вышине болтался, сидя в беседочной петле, Шура: он красил одну, затем другую мачты. Старая поверхность борта исчезала под дорожками вальков необыкновенно быстро. Хлюпала темная вода. Вдоль борта на маленьком плотике двигался Дымов, отбивая белилами полосу ватерлинии: эта работа требовала особо точной руки и глаза. После ужина, в заходящем солнце, осоловев от краски, доводили мелочи и огрехи, чернили рукоятки на дверях, маркировали двери и люки. На причале вяло красили банки и ножки крытых линолеумом столов, мазали разную всячину для заделки пробоин.

Спали на пирсе: одна из лучших в жизни ночей.

А утром покрасили палубу.

И все.

Вынося мусор, Валька ушел на противоположную сторону ковша — и притих, засмотревшись.

Легкий и светлый, покачивал на волне узкое, длинное тело изящный и гордый кораблик. Обе высокие мачты, оснащенные стеньгами, площадками, короткими реями, роднили его с парусниками, ощущение усиливала тугая сетка вант, штагов и антенн. Тонкий нетерпеливый профиль говорил о дразняще легком ходе; заломленные мачты, изгибы корпуса выказывали привычку к волне и ветру. Повиснув на талях, светились лаком шлюпки. На светлой голубизне плоскостей, на белом холсте обвесов — алый блеск спасательных кругов, огоньки маркировки, изумрудная прорезь правого отличительного фонаря. В разбросе, смешении пятен была живописная точность — и завершали все красная змейка вымпела в небе и вольное, тонкой шерсти, бело-голубое с киноварью полотнище на корме, на косом флагштоке.

— …Шура, — сказал в штурманской рубке старпом, — что это твой любимец сорок минут как пришитый на травке сидит?

— Который?.. Работой своей любуется. Полезно.

— Не уснул бы, залюбовавшись.

— Мои не уснут.

И неправду сказал — так как в эту минуту мирно сопели, случайно уснув, в гидроакустическом посту Захар и Сеня, которого Захар по-хозяйски привел похвастаться станцией.

…Валька не понял еще, что произошло, но — именно так: он влюбился в корабль.

Кружилась слегка голова. Дух был на борту — сплошное веселье.

— Навигация, — сказал Дима. — Народ навигации круглый год рад: весной — что начинается, зимой — что кончилась.

Навигация!

Веселый месяц май катился через мачты. Блестела холодно и ярко зеленая трава. Бухала и тосковала на крейсерах «Славянка» — и отражалась от стен цехов.

Особенно были хороши вечера.

— На фла-аг!.. Смирно! Флаг — спустить!

Далекие горны пели зорю.

Вспыхивали на мачтах, на корме огоньки.

После поверки, когда два строя вдоль бортов — десятки людей в бледных, цвета неба и воды робах, белых бескозырках — рассыпались и уходили внутрь, по глянцу палуб «полста третьего» бродили, заглядывая в тетрадки и бормоча, матросы с нолем.

Натаскивали их все подряд. Блондин насмешливо гонял по устройству мостика и флагам, Коля Осокин — по натыканной всюду электрике, главный боцманенок Карл, крепенький и светлый, водил по палубе, сердито указывая пальцем: «Как называть?..» К Вальке Карл проникся расположением. Валька хотя и не жил в Риге от рождения, болтал по-латышски сносно, и ворчливый Карл отмякал: впервые за два года он мог поговорить с кем-то на своем языке, почитать кому-то письмо из дому. Вальке, единственному, он позволял спускаться в форпик, где на палубе были бидоны с краской, а на крепких полках — весла, шлюпочные паруса, чехлы, бухты каната, плотницкий инструмент. Сюда не было доступа даже Ивану и Шуре. Здесь можно было полежать на парусах, почитать под переноской книжку. «Карлсон, который живет в форпике…»

Главным преподавателем устройства был Иван. «Сегодня — борьба с водой. Коля, — безмятежно говорил он, — покажи им мотопомпу. Пусть в машину тащат». Проклиная все на свете, спускали по узкому трапу мотопомпу в машину. «Спустили? Теперь пусть наверх тащат, на ют». На юте мотопомпу заводили и несколько минут перекачивали мировой океан с правого борта на левый. Иван объяснял. «А теперь — на место. Ручной пожарный насос…» — «Иван! На хрена мы ее в машину таскали?» — «То есть? — с неподдельной искренностью изумлялся Иван. — Как же ты ее иначе запомнишь?»

По Ивану, корабль представлял собой совокупность емкостей. Примерно так оно и было — только в некоторых из емкостей размещались койки и дизеля. Насосы, сотни клапанов, котлы, цистерны, километры труб, вода и пар, соляр и масло, помпы и эжекторы — такое было у Ивана заведование: весь корабль. И Иван, свирепея, кричал: «Пробка номер семнадцать, шестьдесят седьмой шпангоут! Для приемки тяжелого топлива! Как можно не знать!» Снились пробки, компрессоры, сигнальные флаги, тралы… гром учебных тревог естественно вваливался в сон. Тревоги играли часто, к ним привыкли, как к приборкам. В первую тревогу в Базе Шура сказал: «Беги в торпедную! К Ивану».

— …Есть, товарищ матрос Новиков, — радушно сказал Иван. Сброшенные с коек в три часа ночи, и Иван, и Дымов имели вид свежий и доброе настроение. — Отныне, товарищ Новиков, и до особого распоряжения, — Иван значительно затряс личной связкой ключей, — будете состоять по тревоге в аварийной партии.