Алексей Дебольский - Когда мы молоды

Георгий Филиппович только на мгновение задержался взглядом на этом лице и сразу, словно боялся отвлечься, бросил операционной сестре: «Начинаем».

Пока сестра фиксировала больного, пристегивая ремнями его руки и ноги («Чтобы вы не убежали», — шутила она по привычке), Георгий Филиппович мыл руки, сосредоточенно и медлительно, словно совершал священнодействие. Затем, подняв согнутые в локте руки в желтых перчатках с растопыренными пальцами, похожий на пастора, благословляющего прихожан, он дал сестре завязать у себя на затылке тесемки стерильной маски, закрывшей его лицо до самых глаз, и шагнул к столу.

— Сейчас будет больно, минуточку потерпите, — деловито сказал хирург, и в живот воткнулась игла.

Больной вздрогнул слегка, но боль была не сильной, введенный несколько минут назад морфий притупил восприятие. За первой иглой воткнулась вторая, потом третья, четвертая, но живот уже деревенел, боль больше не чувствовалась, было только какое-то странное ощущение, будто тебя накачивают, как футбольный мяч, ничем нельзя этому помешать, и страшновато, что лопнет.

Второй хирург стал по другую сторону. Сестры заняли свои места, как хорошо натренированный боевой расчет. Георгий Филиппович, не отрывая взгляда от обработанного спиртом и йодом операционного поля, обложенного стерильным материалом, протянул руку. Сестра подала скальпель, Георгий Филиппович примерился, нащупал нужную точку и сделал продольный разрез.

Больной был слаб и истощен. Накануне ему ввели четыре литра физиологического раствора с глюкозой, подняли кровяное давление. Но ткани остались вялыми, дряблыми, сердечный тонус низким, и поэтому следовало провести операцию без общего наркоза.

Был март, на дворе стояла оттепель. Но больничную котельную топили, как полагается по зимней норме, потому что в январе поступали жалобы на холод в палатах, и начальством было настрого приказано топлива не жалеть. Через четверть часа после начала операции Георгий Филиппович уже обливался потом, и сестра стерильными салфетками утирала ему капли со лба и бровей.

— Паразиты! — вслух ругался Георгий Филиппович. — Работают же где-то люди… как люди… с кондиционированным воздухом!.. А у нас…

Оборвав себя на полуфразе, он взглядом пригласил ассистента присмотреться повнимательнее.

— Видишь, что у него? — И добавил, обращаясь к сестре: — Ч-черт, откуда кровь набегает, что у вас там с зажимами? Подайте большие тампоны.

Больной лежал, уставившись в потолок. Белый потолок струился над ним волнистыми облаками, ровными, как гофрированное железо. Что-то творилось вокруг его живота, какие-то легкие прикосновения рук как бы издалека доходили до сознания, и слышались какие-то голоса. Блаженная слабость разливалась по всему телу, не было сил пошевелить ни единым пальцем, ни даже покачнуть головой. Великое безразличие овладело им, возможность неудачного исхода операции, возможность самой смерти — вот сейчас, здесь, под ножом хирурга, — нисколько не пугала, было лишь чуточку любопытно. Сознание с каждым мгновением все больше мутилось, казалось, вот-вот оборвется связь с внешним миром, но она, становясь все слабее, не обрывалась.

Голоса, которые слышал больной, произносили какой-то вздор.

«Посмотри, что у него, — прозвучало отчетливо, явственно, а дальше опять заговорило сразу несколько голосов и пошла околесица: — Черти бегают, кровь зажилили. Забыли попону в вагонах. Стоят на станции — много не расходуют — кучками сложены — пресно колдуют, окаянные…»

Смешно и жутковато от этого лепета, хочется сказать им, чтобы перестали. Раз попробовал, два попробовал — не слушаются губы, сил нет в груди, чтобы вытолкнуть звук. Еще раз попробовал — кажется, получилось что-то:

— …Чепуху… какую-то… городят…

— Что это он у вас? — строго спросил Георгий Филиппович сестру, стоящую у изголовья. — Черт возьми, волнуется. Неужели не хватает анестезии? Что будем делать, коллега? Вы видите, что у него?

— Придется дать общий наркоз, — сказал второй хирург.

— Согласен. Анна Никитична, маску!

Огромный лохматый ком лег на лицо.

«Решили удушить», — подумал больной беззлобно, и все пропало.

Георгий Филиппович быстрыми автоматическими движениями, похожими на сноровистые стежки сапожника, дошивал последний шов, и ассистент подрезал шелковую нитку, оставляя усики над каждым узелком. Разговор в операционной шел теперь громкий, в нем слышалось не сдерживаемое больше возбуждение, звучали победные, ликующие тона, хотя слова произносились обыкновенные.

— Теперь ты согласен, что операция была необходима? — говорил Георгий Филиппович с сердитым торжеством старшего, которого чуть было не сбили с толку. — Так бы вы и лечили вашу язву, пока он не отдал концы.

— Да, но рентген показывал… — смиренно оправдывался второй хирург.

— «Показывал, показывал»… Шиш он вам показывал… Надо уметь видеть клиническую картину в целом, б а т е н ь к а! — Это исконное врачебное обращение он считал своим долгом блюсти, наравне с белым цветом больничных стен и халатов, вопреки всякому модернизму. — Х и р у р г и! Вам в мясном отделе работать!

Он опять оказался прав, отчего бы и не покуражиться!

Сестры влюбленно смотрели на его ловкие, быстрые руки, такие легкие в движениях, а между тем обладающие невероятной силой, на его плотную фигуру, громко смеялись его шуткам, воодушевленно поддакивали. Это было истинное наслаждение — работать с таким хирургом. Вот опять на их глазах произошло очередное чудо: начали оперировать по поводу язвенной болезни, но Георгий Филиппович обнаружил злокачественную опухоль, на ходу изменил план операции, удалил больше половины желудка, и человек спасен.

«Будет жить и водку пить», — такая у него была на это поговорка.

Поздний август шелестел желтеющими листьями. Утра были прохладны.

Возвращаясь домой после ночного дежурства, Георгий Филиппович дремал у залитого солнцем окна полупустого вагона электрички. У своей остановки он стряхнул дремоту, вышел в тамбур, закурил… Взвизгнув, умчался зеленый состав. В маленьком парке, отделявшем от станции двухэтажные стандартные дома довоенной постройки, появились детские колясочки.

Жены не было дома, уехала на работу, дети еще гостили у бабки в деревне. На плите стоял завтрак. Георгий Филиппович приподнял крышку над сковородкой, ткнул концом кухонного ножа в остывшую, затвердевшую сардельку, поддел румяный ломтик жареной картошки, отправил его в рот, положил крышку на место и пошел к дивану раздеваться. «Съем после, когда встану, — подумал он. — Чтобы не ругалась».

Он уже натягивал на голову одеяло, больше от света, чем для тепла, как вдруг его взгляд упал на белый конверт на столе, прислоненный к стакану. Это был не обычный конверт почтового ведомства со скучной картинкой в левой стороне и трафаретом «куда… кому» в правой. Конверт был продолговатой формы, белый-белый, жесткий даже на вид, как будто накрахмаленный. Каллиграфически начертанный адрес на нем делал его похожим на дверную табличку у какого-нибудь почтенного лица.