Алексей Дебольский - Когда мы молоды

— Что, корреспондент, испугался? Война кончилась, а ты к фашистам в плен угодил? Не бойся, — улыбается знакомый капитан, — наша здесь власть. Тут госпиталь у них остался, эвакуировать-то некуда было! Мы уж его не трогаем. Ну ладно, пошли к нам, с одним делом разобраться надо.

Капитан привел меня в небольшую побеленную комнату, ее освещали две снарядные гильзы, вдоль стен громоздились какие-то шкафы и ящики. У самой двери стоял квадратный стол, заставленный всяческой консервированной снедью, от ветчины до сливового компота. Четырехгранная бутыль внушительно возвышалась посередине.

На скамье за столом сидел мужчина в штатском. Он был хорошо одет, высок ростом, дороден, с крупным, слегка обрюзгшим лицом. Наши офицеры потчевали незнакомца, подливали ему в стакан, пододвигали то одно, то другое из еды. Гость же, отвечая лишь благодарным взглядом, жевал, жевал, жевал…

— А-а, вот здорово, что ты пришел, — сказал парторг полка, мой хороший приятель. — Понимаешь, привели к нам, попросили накормить, говорят — из союзников, а что он за союзник — шут его разберет. Лопочет чего-то про Америку, никак в толк не возьмем.

Я поздоровался по-английски. Крупный мужчина перестал жевать, встал и, протянув мне руку, представился:

— До войны я был здесь корреспондентом. (Он назвал популярную нью-йоркскую газету.) Началась война, и я не успел выбраться в Штаты. — Он между тем возобновил расправу с колбасой и маринованными огурцами. — Никаких средств к существованию. Что оставалось делать? Пришлось пойти работать в немецкую газету. Конечно же не в «Фелькишер Беобахтер», нет-нет. Я работал в «Курире» — умеренной, солидной газете. Вел там отдел культурной жизни: театр, музыка — невинные вещи…

Я перевел его слова моим друзьям.

— Ничего себе союзничек! На немцев работал, — процедил парторг, прибавив несколько крепких слов.

На лице американца появилось озабоченное выражение.

— Как я понял по интонациям, — забеспокоился он, — ваши товарищи не одобряют меня. Но я прошу вас на минуту задуматься над моим тогдашним положением. В Америку я попасть не мог. Бежать, скрываться? Но куда, где? И для чего? Мне ничто непосредственно не угрожало, хотя я и был взят под наблюдение полиции. Сопротивление в одиночку было бы безумием. Обстоятельства оказались сильнее меня.

Он говорил на родном языке с жадностью, быстро, захлебываясь, напоминая измученного жаждой человека, наконец добравшегося до родника. Но речь его пестрела немецкими словами, чего он сам не замечал.

— Я решил сберечь себя для будущей деятельности. Решил, что стану продолжать работу. Вы журналист и сможете понять: я наблюдал. Я видел немцев как в пору их блистательных успехов, так и во время неудач, в момент катастрофы. Видел жизнь Германии вблизи. Мои невинные хроникальные заметки были только средством прокормиться. Настоящая работа заключалась в другом. Я продолжал работать для моей страны, для союзников, с той только разницей, что не имел возможности отправлять телеграммы в свою газету.

«Черт его знает, может быть, в его рассуждениях есть какой-то резон», — подумалось мне.

— У меня накоплен богатейший материал. Но все собранное за годы войны меркнет перед тем, что я увидел и пережил в эти немногие дни с момента вашего вступления в город. Теперь, как только я вернусь в Штаты, сяду за книгу. И знаете, что станет ее основным содержанием? Главное место в книге займут эти незабываемые дни — дни боев за Берлин и мои встречи с русскими. Немцы кичились своей культурой. И вас, и нас они называли скопищем дикарей. Они кричали, что их поход на восток нужен для спасения цивилизации, что они понесут культуру в дикие просторы России. Теперь я знаю, кто истинные носители культуры. Это — вы, русские!

Его челюсти совершали чудеса быстроты и ловкости: не прерывая речи, он ухитрялся с неимоверной скоростью поглощать колбасу.

— Ваше гуманное отношение к пленным! Ваша терпимость к немецкому гражданскому населению! Храбрость и дисциплина ваших солдат! А ваши прекрасные песни! — Он воодушевлялся все больше. — Нет, не немцы с их слепым преклонением перед сомнительными авторитетами, с однообразием быта, где регламентирован каждый шаг, с их чванливостью и тупой жестокостью, — нет, сегодня не они носители культуры. Вы, русские, ваш славный, простой и мудрый народ, ваша новая культура — вот что могучим потоком смывает зловонные останки сраженного вами отвратительного чудовища. Об этом я напишу книгу, когда вернусь домой.

— Он говорит, что обстоятельства были сильнее его, — перевел я товарищам. — Сопротивляться в одиночку было бы безумием. Он хотел сохранить себя для будущих трудов…

— А, чего там! Кто жрать дает, тому и поет, — буркнул непримиримо мой друг парторг.

— Он наблюдал. И теперь собирается написать книгу, — продолжал я, — где будет с похвалой отзываться о нас с вами.

Мои друзья переглянулись.

— В конце концов, не наше дело с ним разбираться, — решил парторг. — Доложим начальству, препроводят его к союзникам, сами пусть и расхлебывают.

…Американца я больше не встречал и ничего о нем не слышал. Сначала я все ждал его книги, но шли годы, а она не появлялась. Иные книги уже печатались в Америке. И когда доходил до меня слух об очередном пасквиле на нашу страну, почему-то вспоминались мне сильные, ловкие, акробатически подвижные челюсти — и губы, вымазанные ветчинным жиром.

Нет, я не утверждаю, что именно он писал что-то такое. Я только вспоминаю его фразу: «Обстоятельства были сильнее меня».

И вспоминаю Фучика. И вспоминаю Джалиля. И многих других, кто был сильнее обстоятельств.

1952

Хлыст — ствол дерева, отделенный от корневой части и очищенный от сучьев.

Лучше, чем в Берлине (англ.) .

Лучше, чем в Лондоне (англ.) .