Алексей Дебольский - Когда мы молоды

У Шарлотты серое лицо. От пепла?

— И зачем я поехала с этим кретином, который даже автомобиль водить не умеет!

Сука! Такая же дрянь, как они все.

Не пробиться сквозь эту удирающую толпу. Сигнала не слышат! Старики, женщины, дети, мчатся как одержимые, они в самом деле обезумели, отступают в сторону лишь перед самым носом машины. Какого черта они толпятся на шоссе, шоссе — для автомобилей!

Почему так темно? Где туча? Вот она, опускается прямо на нас. Дышать все труднее.

И серый поток уже у дороги. Заполняет кювет там впереди и хлынет сейчас на асфальт.

— Крис! Лава!

Мы должны проскочить. Иначе конец…

Чего надо той бабе, что держит за руку мальчишку? Какого черта она не уходит с шоссе? Что, не слышит сигнала? Все она слышит. Стоит на дороге с поднятой рукой, хочет нас остановить. Мальчишка корчится от кашля. Мне не объехать их!

— Что ты делаешь, идиот! Не смей тормозить!

Какая сволочь эта Шарлотта! Но она права. Тормозить нельзя. Лава уже на асфальте.

Вперед, Кристофер Форджер, свободная личность, сильная личность! Мир много потеряет, если ты испечешься в лаве. Прочь с дороги, глупая баба, прочь, лучше уйди со своим жалким щенком. Прочь с дороги!.. Прочь!..

Что-то легонько стукнуло в передок. Или это только показалось? А где яванка с сыном? Не видать, промелькнули мимо, остались позади.

А колеса «кадиллака» уже врезались в серый поток. Да черт с ним, какая разница, задохнуться в дыму или сгореть в потоке лавы…

Мчимся дальше. Дорога свободна. Дышится легче. Впереди чистое небо!

А как же лава? Или… это была не лава?

В висках у Криса стучало. Нога все еще послушно давила на педаль, выжимая девяносто. Шарлотта сидела, прижавшись к дверце. Между ними хватило бы места для кого-то третьего.

— Куда ты гонишь теперь? — процедила она сквозь зубы. — За нами никто не гонится.

Дорога пошла под уклон. Впереди показались бетонные перила моста.

— Съезжай к реке, — приказала Шарлотта.

Крис осторожно свел громоздкий «кадиллак» с насыпи.

Шарлотта вышла первой. Крис с отвращением заставил себя вылезти и осмотреть колеса. Он уже догадывался… Ну да, конечно: колеса были в серой грязи. Лава! Ха, идиоты! Обычный грязевой поток. Мандур ведь говорил, Мерапи никогда не извергает лаву.

Открыв багажник, Шарлотта достала губку и сплюснутое в гармошку черное капроновое ведро, выпрямившееся подобно старинному цилиндру. Крис протянул было руку, но она сама спустилась к реке и зачерпнула воды…

Роняя прозрачные капли, желтая губка елозила по выпуклому стеклянному глазу фары и по нависшей брови хромированного козырька над ней. Кажется, все было уже чисто, но Крис все тер и тер зеркально поблескивающий козырек, опять мочил губку и промывал правый глаз «кадиллака», славно никак не мог смыть что-то, видное ему одному. Потом он тщательно вымыл колеса. Шарлотта, вытащив коврики, стряхнула серый пепел. «Кадиллак» горделиво сверкал черным лаком.

Они искупались, вытрясли одежду. Шарлотта смогла наконец причесаться. Крис молчал, лишь нетерпеливо поглядывал на часы.

За весь путь до гостиницы не было сказано ни слова.

Проводив Шарлотту к лифту, он на минуту задержался у расписания морских и воздушных сообщений.

Она миролюбиво ждала его у приоткрытой зеркальной дверцы лифта.

1964

Серый город, наполовину лежавший в руинах, вдруг ожил невиданной пестротой.

В дни Первомая пал рейхстаг. Где-то еще стреляли, но в общем все было ясно: война окончена. День-другой стояла тишина, а потом — откуда их столько взялось! — людские толпы заспешили по магистралям столицы Германии. Не к центру, как во время праздничных шествий, а к окраинам: поляки к восточной, чехи к южной, французы к западной, голландцы к северной.

Дождавшись избавления, согнанные со всей Европы невольники возвращались по домам.

А наши, советские, хотя и настрадались побольше других, не могли так сразу расстаться со своими освободителями, родными, долгожданными воинами-земляками. Помните фотографию: девушки в платочках окружили закопченную «тридцатьчетверку» и целуют танкистов в чумазые щеки?

Пустынно на улочках, куда не дохлестывает волна ликования спасенных и спасителей. Молчаливо и степенно стоят пожилые берлинки в очереди к водопроводной колонке, хотя неизвестно, когда она заработает. Шустро, боком-боком, проскальзывает господинчик с полной сумкой колбас — где-то растаскивают продовольственный склад. Двое тощих стариков, вооруженных столовыми ножами, орудуют над тушей убитой лошади. Собственно, от туши остались одни ребра, все лучшее мясо срезано теми, кто побывал тут, когда еще шли бои…

«Берлин остается немецким!» — взывают с афишных тумб черно-коричневые плакаты, предсмертный крик колченогого рейхсминистра пропаганды. Обгорелый труп доктора Геббельса я видел несколько дней назад рядом с телами его шестерых детей, отравленных им. Имперский враль сказал правду, сам того не подозревая: Берлин оставался немецким, от аккуратно прибранных развалин до красных наволочек на ручках половых щеток в окнах обывателей.

Меня тянет к рейхстагу. Издали виден красный флаг на верхушке полуразбитого стеклянного купола. Искалеченная, обезображенная каменная громада. Оконные и дверные проемы заложены кирпичом, оставлены только узкие бойницы. Не помогло. Гранитный портал густо выщерблен снарядами.

Но в подвалах бурлила жизнь. Здесь поместился штаб полка, который овладел зданием. В бесчисленных комнатах подземелья расположились штабные подразделения и службы: хозяйственники со своими припасами; деловые, забегавшиеся связисты; рассудительные, неторопливые саперы; разведчики — веселые, отчаянные, как в деле, так и в гульбе…

Я пробирался в лабиринте темных коридоров, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых. Хотя понятия «знакомый» и «незнакомый» потеряли в те дни свое значение. Можно было остановить первого встречного: «Слушай, война-то — кончилась!» И он тоже хлопал бы тебя по плечу, и вы постояли бы вместе: война-то кончилась! Кончилась, кончилась, кончилась война! Как объяснить, что переживали мы тогда?

Я никуда не торопился и никого специально не искал, бродил себе по подземельям рейхстага, там, где оборванец ван дер Люббе, подкупленный Герингом, искал потайной ход в министерство внутренних дел, спасаясь от пожара им же подожженных архивов… А несколько дней назад оборонявшиеся здесь гитлеровцы тоже подожгли архивы, хотели дымом выкурить наших солдат, ворвавшихся на первый этаж.

Холодной жутью веет из черноты глубоких ниш, от тяжелых железных дверей. Узкий ход уводит меня в тихий неосвещенный тупик. Квадратное полотнище — сшиты вместе две немецкие плащ-палатки — занавешивает вход в какое-то помещение, ткань смутно просвечивает по шву, светлеют пятна маскировочной окраски. Что там? Заглядываю. Обширный низкий зал тесно уставлен двухэтажными железными койками. На них — что за наваждение? — немецкие солдаты.