Алексей Дебольский - Когда мы молоды

Ничего не узнать, переменились и вещи, и люди. Людей все больше, все гуще испуганные толпы. Кто спешит к заводу, искать мужа, отца, кто — домой, тревожась о семье, об имуществе. Натыкаются друг на друга, но никому и в голову не приходит извиниться, не до вежливости. Рассердиться, выбранить сбившего с ног тоже нет времени. Не найти дороги к дому, не узнать собственного жилища. Люди стоят перед изувеченными зданиями, в оцепенении глядя на разрушения: каково-то будет все восстанавливать, на одних оконных стеклах разорят спекулянты!

Работая локтями, Вальтер пробивается к заводским воротам. Молча, задыхаясь, с остервенелым выражением на окаменевшем лице, рвется он туда, и люди расступаются перед ним, давая дорогу и словно признавая его право быть там среди первых.

Но доступ к воротам закрыт. Цепь полицейских сдерживает толпу, чтобы не запрудила проезд. В заводской проходной хозяйничают французские солдаты, они только выпускают наружу, войти нельзя, а выходить, похоже, некому, если не считать тяжелораненых, их тащат через проходную на носилках. В удушливую смесь гари, дыма и газов врезается пронзительный звон, один за другим, тесня обезумевшую толпу, в ворота проскакивают красные автомобили, пожарники на ходу натягивают противогазы, исчезают в дыму. А толпа ревет, чего-то требует, рвется куда-то, полицейские хладнокровно действуют резиновыми дубинками, время от времени для острастки стреляют в воздух.

Резко сигналя, во двор въезжает колонна американских военных грузовиков. Словно горошины из лопнувшего стручка, выпрыгивают солдаты в стальных касках, с автоматами, в своей подогнанной по фигуре форме цвета хаки. Слышны отрывистые команды, и кучка горошин раскатывается во все стороны. «Американцы заняли все входы и выходы на двенадцати километрах ограды», — передают друг другу в толпе, новость распространяется со скоростью телеграфа.

Сирены автомобилей — пожарных, полицейских, санитарных, — рев толпы и гудящего пламени, визг и шипение водяных струй, грохот рушащихся зданий сливаются в общий гул, и над всем этим вдруг взлетает отчаянный женский вопль — кто-то узнал среди раненых на бесконечном конвейере носилок мужа, брата, сына… На площади у ворот вереница санитарных машин — подъезжают, уезжают, возвращаются снова. Трупы вывозят на грузовиках, крытых брезентом, рессоры машин оседают под тяжестью страшного груза.

Через четверть часа после взрыва на месте происшествия появились репортеры десятков газет и агентств. На территорию заводов их не пустили, и они, пробираясь в толпе, собирали слухи, фотографировали с крыш. То один, то другой наводил объектив на голого до пояса человека, на лице которого отражалось глубокое потрясение: великолепный кадр!

— Вальтер, тебя снимают!

Не слышит.

— Вальтер! Ты что, оглох? Надень рубашку.

Вальтер поворачивает голову. Это Кречмар что-то говорит, Отто Кречмар из его цеха.

— У меня нет рубашки. Осталась на пляже.

— А что у тебя в руке?

Но Вальтер опять ничего не слышит. Не сводит глаз с носилок, появившихся в дверях проходной. Из его стиснутых пальцев Отто потихоньку вытаскивает клетчатую рубашку и натягивает на Вальтера.

Тот смотрит на него, в лице удивление, бледные губы с трудом разжимаются:

— Эрика там. Она в первой смене. Сегодня кончился отпуск. Как ты думаешь, она жива?

Никогда еще за три послевоенных года не бывало так людно в людвигсхафенских пивных. Потрясенные, взбудораженные обыватели, сбежав из своих полуразрушенных, обуянных сквозняками жилищ, искали здесь спасения от мрачных мыслей, отводили душу в застольных спорах, вспыхивавших с обманчивой яркостью фейерверка и так же угасавших, не ведя ни к чему. Над дубовыми столами висели клубы зловонного дыма от самосада «зидлерштольц», которым заряжались в послевоенные годы девяносто процентов немецких трубок, грохали массивные донышки высоких пивных стаканов по картонным подставкам, гремели речи — негодующие, высокопарные, истерические, глубокомысленные, сумбурные и просто пьяные…

Лысый толстяк размахивал пустым стаканом:

— А я скажу: так нам и надо! Еще и мало, говорю! Яволь, мало! Потому что мы, немцы, дураки. Идиоты! Сами виноваты. Не умели воевать, так сумели бы хоть вовремя кончить! А теперь скулим — за что столько несчастий? А за то, что дураки. И правильно! Мало еще.

На другом конце длинного стола вскочил высокий старик:

— Заткнись, Вилли! — Тонкое небритое лицо нервно подергивалось. — Ты мне друг, но я дам тебе по морде, если не перестанешь. Скажите ему, пусть замолчит. Научился болтать, сидишь за линотипом, набираешь всякое вранье для какой-то паршивой газетенки… Иди набери заметку: «Хайнц Фогт потерял пятого, последнего сына — на четвертом году после окончания войны!»

Старик рухнул локтями на стол, стиснул седеющую голову сжатыми кулаками, сухие плечи тряслись.

— Брось, Хайни, что толку, будь мужчиной, Хайни, — твердил сосед, обняв старика. Толстый Вилли виновато отдувался.

Когда старика увели, из темного угла подал голос мужчина, выделявшийся крепостью сложения, говорил он не слишком громко, но внятно:

— Ишь, нервы!.. Бабами стали — вот что сгубило Германию.

— Прежде чем они стали бабами, десять миллионов их сыновей стали покойниками! — отозвался кто-то за соседним столом.

— По той же причине! — огрызнулся крупный мужчина. Костюм из хорошего трико да и крахмальный воротничок были широковаты для его все еще могучего тела, знававшего, очевидно, лучшие времена. — Потому что такие вот скулили, как побитые собаки, когда надо было стиснуть зубы да показать когти. А теперь истерики закатывает, вместо того чтобы думать о будущем Германии.

— Какое же это будущее имеет в виду господин? — желчно осведомился сосед.

— То будущее, какого Германия достойна! — возвысил голос здоровяк.

Но никто не закричал: «Правильное Кругом слышалось другое: «Хватит! Наслушались за двенадцать-то лет!» И еще более определенно: «Заткнись, нацистская морда!»

Встретившись в день катастрофы у ворот завода, Вальтер и Отто почти не разлучались. До поздней ночи старались организовать спасательные команды. Добровольцев находилось много, но администрация отказывалась допустить их на завод.

— Мы не можем подвергать опасности жизнь и здоровье наших рабочих, — любезно, но категорически повторял помощник главного директора, полненький господинчик с лицом ресторанного завсегдатая.

Спасательные работы велись полувоенным, полуштрейкбрехерским иностранным легионом, известным под названием «индустриальная полиция».

Вальтер ходил за Кречмаром повсюду. Не вмешиваясь в разговоры и ничего не требуя, он выглядел безучастным, только глаза, казалось, кричали. И Кречмар настаивал, спорил, искал новых союзников…