Георгий Политыко - Товарищи офицеры

Надолго запомнилось утро, когда в квартире ждали полковника Малинина, довоенного друга семьи. Поседевшая, тяжелая, с растерянным и полным надежды лицом, мать суетилась возле стола с таким видом, словно от потертых фарфоровых чашечек, ложечек, рюмочек и графинчика водки зависело счастье ее семьи.

Полковник Михаил Николаевич Малинин приехал в двенадцать, как и обещал. Разговор с ним мало походил на разговор двух мужчин. Вадиму казалось, что рассудительному, отягощенному опытом полковнику он смог противопоставить разве лишь упрямство.

— Значит, не хочешь оставаться в Москве? — спросил полковник. — А почему?

— Потому, что наш выпуск назначен в другие места.

— А если тебя оставят?

— По блату? Не хочу.

— Зачем же — по блату? И в Москве требуются лейтенанты.

— У нас особая специальность…

Полковник усмехнулся.

— Послушай, Вадим, — сказал он, подумав. — Я узнал, куда тебя направляют: это Болотинск, захудалый районный городишко. Текстильная фабрика и лесопильный завод. Женский монастырь. Впрочем, можешь сам заглянуть в Брокгауза — Эфрона…

— Почему в Брокгауза? У мамы есть новая…

— Неважно. Этот городок и сейчас не на всякой карте найдешь.

— Комсомольска когда-то…

— Комсомольска! Ты не перебивай, когда тебе говорит полковник, — шутливо заметил Михаил Николаевич. — В этом Болотинске никакого строительства нет. И не будет. Болота, песок, клюква, торф. И в военном отношении это самый настоящий заурядный тыл. Это даже не граница, не Курилы, не Кушка, не Чукотка — там хоть и скука изрядная, но для вас, лейтенантов, какая-то романтика есть: оч-чень, мол, далеко забрались!.. Если тебя привлекают трудности, то поверь мне, старому служаке, что труднее, чем в столице, службы не найдешь. Между нами будь сказано, служится труднее там, где больше начальства. Тут тебе и министерство, и генштаб, и округ, и корреспонденты всякие, не говоря уже о своем, полковом начальстве, которое в столице тоже в три раза злее. Одним словом, не служба, а удовольствие!.. А парады? Красота! Я, старик, ко всему привык, а и то екнет сердечко, когда идет гвардия…

Мать, довольная красноречием полковника, поспешила внести свою, житейскую лепту:

— Вадик, помнишь Алика Туманского? Он тоже в Москве. А Жора Сайкин академию заканчивает, при академии и останется…

— Помню, — нахмурившись, ответил Вадим. И подумал: «Алик, Жора, Бобка — имена-то какие! Как, должно быть, отвратительно звучит и мое уменьшительное имя — «Вадик!» — шалун этакий!»

Полковник уловил, что Екатерина Ивановна чем-то повредила его проповеди. Решил поправить дело:

— Матушку свою, между прочим, слушайся. Ты ведь, Катюша, капитан медслужбы? Так что и сам устав велел!.. Мы ведь с твоей мамашей, дорогой мой Вадим, вместе службу начинали. В Тюмени. Помнишь, Катя?

— Вот видите, в Тюмени, в заурядном тылу, — обрадовался Вадим. У матери опустились руки.

Старый полковник впервые замялся:

— Так это ж мы вам, детям, своим… дорогу… — ответил он с заминкой.

— Это я ему уже говорила! — с отчаянием вмешалась мать. — Разве его этим проймешь? Человек совершенно не хочет понять, что ради его счастья родители переносили лишения. Отец погиб. Этого ему мало…

— Мама! — возмутился Вадим.

— Слушай! — приказала мать, потеряв терпение. Она потребовала, чтобы он вспомнил — да, да, вспомнил — о том, что и она, его мать, прошла с дивизионным медсанбатом от Днепра до Одера…

А ему не требовалось вспоминать. Поэтому он сказал:

— В Москве я не буду служить. Не хочу. Не интересно. Если меня оставят здесь — подам жалобу министру.

Все кончилось проще, чем ожидал Вадим. Мать вздохнула, как вздыхают все матери, прощая бестолковых сыновей.

А когда уходил из дома, слышал рассудительный голос полковника:

— …Надо бы пораньше… Приказу он подчинился бы…

Судьба счастливчика, отвергнувшего выбор, стала обыкновенной, общей судьбой. Климов сразу почувствовал, какой короткий у него отпуск.

Ему еще пришлось услышать последний упрек, неожиданно оказавшийся самым чувствительным — упрек Маши:

— Ты, наверное, не любишь Москву, если решил уехать…

— Я? Не люблю? — Он вспыхнул. — Я здесь родился, понимаешь?

Маша задумчиво улыбнулась. Двумя днями раньше он сам говорил, что право называться москвичом принадлежит в первую очередь тем, кто отдал за Москву жизнь, а не тем, кто в ней родился и прописан. Теперь же он отстаивал и свое право всегда быть москвичом.

Москва — это Родина. «Ты удивишься, но я все-таки скажу. Для меня образ Родины — это Москва-река, кремлевские башни и звезды… Громко сказано? Ты завидуешь? А мы до войны жили на Софийской набережной, напротив Кремля…

Ты не знаешь, что значили для меня эти рубиновые звезды. Мать укладывала меня спать, а я в темноте возвращался к окну и снова глядел на них. Это было вместо сказок, которых мне никогда не рассказывали. Звезды были как живые, они плыли в ночном небе навстречу неподвижным облакам и покачивались в Москве-реке… Я начинал понимать их мигание, я мог разговаривать с ними…

Из-за них я увлекся сразу электротехникой и стихами».

…Маша поверила ему. В эти дни он повсюду был с нею. Они торопились заново исходить Москву, словно договорились, чтобы не осталось такого уголка, где б они не побывали вместе. Маша взяла в институте отпуск, но времени не прибавилось, потому что время полетело с новой скоростью.

Какая-то последняя грань, незаметно разделявшая их еще недавно, стерлась в эти дни. Маша узнала нового Вадима, ей помогло пристальное, настороженное внимание ее любви. Она увидела, что застенчивый и строгий юноша, каким она всегда знала Вадима, жадно и нетерпеливо жил в эти дни. Он мог увлекаться без разбору, одинаково восхищаясь половецкими плясками из «Князя Игоря» и похождениями Тарзана. Он всюду искал впечатлений и находил их неожиданно во всем. Маше было весело с ним и тревожно. И даже его любовь к мороженому казалась ей признаком опасной жажды скорых наслаждений.

Свое утешение, как ни странно, она находила в самом характере Вадима. Именно в тех его чертах, которые раньше казались ей непонятными и чуждыми. Она чувствовала ту борьбу, в которой мужественный, волевой Вадим одолевает нежного, податливого Вадика. Она чувствовала это, когда поздним вечером, под окнами ее дома, он первым вырывал свои губы из долгого прощального поцелуя. Такое — трудно простить, но она прощала. Все, что было в нем военного, что раньше удивляло ее, теперь казалось необходимым; она с нежностью смотрела на его погоны, словно в них был залог верности и любви. Теперь она не просила стихов, и говорила:

— Знаешь, Вадим, по-моему, военный связист — это ужасно ответственно. Подумай, своевременный сигнал — и люди успеют спастись от атомных бомб!