Виктор Баныкин - Ранняя осень

Оперенье у скворчат пока было «детское» — дымчато-серое, лишь по спинкам протянулись черно-жуковые ремешки. Носы не желтые, как у взрослых скворцов, а темные, ровно бы в печной саже вымазанные.

Пошевелился во сне скворчонок — тот, что сидел на проводе ближе к нашему дому, — и чуть не упал. Встрепенулся с перепугу, подозрительно повел головой туда-сюда, качаясь из стороны в сторону на не окрепших еще лапках, и снова задремал.

Я долго смотрел на потешных скворчат. Ведь через пару-тройку дней они вместе с родителями откочуют на поля, в перелески. И до самого отлета в теплые страны их не увидишь.

Все прошлое лето мы прожили с женой на Волге. И чуть ли не каждый день ходили в сосновый бор. Там-то вот, переходя с поляны на полянку, и собирали в букеты глазастую ромашку, лиловые колокольцы, пахучую душицу… Да разве их все перечислишь — эти наши любимые цветы-цветики? Для меня они милее садовых — даже самых красивых, самых изысканных цветов.

Но как-то в средине августа у меня появилась срочная работа. И целую неделю я просидел дома. А чтобы мне хорошо работалось, жена принесла с прогулки букетик синих-синих васильков.

Два дня любовался я цветами. Они стояли в обливном горшочке на круглом столе и своей трогательной синевой напоминали безбрежную синеву небесной выси.

На третье утро лепестки у васильков слегка поблекли, как бы выцвели в сиянии пылкого августовского солнца, а их тонкие лиловые тычинки словно кто-то обмакнул в сметану.

В полдень я снова подошел к горшочку с цветами. Вся темная, отливающая зеркальной гладью поверхность стола была припудрена белой пыльцой. Точно с потолка мел осыпался.

Наклонился над поблекшим букетиком, вздохнул. А потом улыбнулся. Это они — отцветающие васильки — разбросали по столу семена. Умирая, они заботились о потомстве.

Хорош поутру лес в начале июня. Весна как бы и не собирается отступать: еще в цвету рябина, черемуха, бузина. На красавицах елках с тугими острыми иголками зажглись красные свечи.

Кусты калины скромно жались вдоль солнечных опушек, по окрайкам полян, усыпанные сверху донизу кипенно-белыми зонтиками цветов. Даже в безветренную погоду тонкий аромат издревле любимой русским народом калины благоухал окрест, как бы главенствуя над другими чародейными запахами леса.

Трудно бывает оторвать взгляд от кустов калины и под осень: пунцово-огненные резные листики, кроваво-алые бусины соблазнительно сочных ягод… Неукротимыми кострами полыхает калина в осеннюю пору, веселя душу.

Возвращаясь раз поутру с прогулки из Покровского леса в поселок, я забрел на дивную полянку, всю-то всю, точно по заказу, обрамленную белыми кустами пахучей калины. Тут было царство пчел и шмелей. Неугомонно гудя, они перелетали с цветка на цветок, с куста на куст.

Середина же поляны утопала в цветах. Они расположились островками — разные там купальницы-жарки, дрема-трава, лютики, фиалки. А вот затейливо пестрели анютины глазки. Такой, кажется, простенький, но до чего же приятный цветок!

Стоял ошеломленный, думая: уж не сон ли это? Что-то раньше я ни разу не забредал на солнечную цветастую поляну. Ей-ей, не забредал. А ведь знал свой лес как будто бы неплохо.

Каждый раз, отправляясь в гости к лесу, я непременно делал для себя какое-нибудь новое открытие. Лес как бы одарял меня щедрыми подарками. То где-то в чаще обнаруживал внушительного вида дворец трудолюбивых муравьев — точно литой из бронзы конус, потемневший от времени, то в глухой низине, заросшей колючим кустарником, открывал не ведомое никому озеро с черной тяжелой водой, при виде которого душу охватывала тревожная оторопь. А дикие буйные заросли папоротника? Присядешь на корточки, и кажется тебе, что перенесся ты каким-то чудом в девственные тропические джунгли, покрывавшие нашу планету миллионы лет назад.

После очередной прогулки в лес я возвращался домой всегда бодрым и сильным. И мне тогда думалось, что душевно я стал значительно богаче. Как будто древний русский лес поделился со мной своей многовековой мудростью.

Вот так стоял я, приглядываясь к веселой полянке, поразившей меня и своим буйным разноцветьем, и белыми кустами калины, как вдруг взгляд задержался на тонюсенькой березке и такой же стройной осинке. Будто они, любопытницы, прибежали с опушки посмотреть на затейливый узор ковра, расстилавшийся по светлой праздничной прогалине, да так навсегда и загостились.

Смотрел на хрупкие деревца и все не мог наглядеться. Мне никто не мешал. В эту пору не часто заглядывают в лес люди. Ни земляника, ни малина еще не созрели. Не скоро наступит и грибная пора. А так просто шататься от дерева к дереву какой смысл? — рассуждают многие.

Вольготно жилось осинке и березке на просторе, обласканным со всех сторон солнцем, защищенным от промозглых осенних и свирепо-лютых зимних ветров высокими елями, окружавшими поляну.

Но у мужающих из месяца в месяц березки и осинки была и своя забота: изо всех сил тянулись они к высокому небу чистейшей бирюзы. Ни та, ни другая не хотела уступать сестре первенства в росте. Потому-то они и были такие тонкие, такие хрупкие. В эту весну березка чуть-чуть переросла осинку. Ее задорно кудрявая вершинка на сколько-то сантиметров возвышалась над привставшей на цыпочки осинкой. И березка, мнилось, торжествовала.

Но кто знает, что ждет ее в следующем году? А вдруг за лето осинка поднакопит силы да будущей весной поднимется выше ликующей сейчас сестры? Может ведь и такое случиться!

Так вот растут и в семье двойняшки. Один год одна сестра перегонит в росте, другой — вторая.

Шагал без дороги по августовскому просветленно-просторному лесу. На знойных полянках стрекотали сухо, наперегонки, неутомимые кузнечики.

Птицы не пели, лишь стайки жирных дроздов, квохча по-куриному, перелетали тяжело с рябины на рябину.

Изредка поверху лениво задувал ветер, снулые деревья ненадолго оживали, шелестя метелками, а по колкой, перестоявшейся траве перебегали пестрые солнечные зайчики.

Часто на полянках, а то и между елей или берез, попадались кострища — выгоревшие до перегноя пятачки с едко вонючими головешками, консервными банками, расколотыми бутылками и прочим мусором беспечных туристов, которым почему-то так легко сходит их варварское отношение к природе.

Дачный поселок, еще не видимый за деревьями, уже давал о себе знать стуком ретивых молотков и гавканьем собак, когда я спустился в узкую ложбинку. Здесь пахло отволглой землей и грибами.

Гнедой стригунок, хрумкая прилежно сочную траву, даже не поднял головы, лишь покосился на меня темным, лиловеющим мягко глазом. В начале мая он был по-мальчишески длинноногим, беззащитным жеребенком, ни на шаг не отходившим от матери, покорной, выносливой кобылки местного, равнодушного к своим делам лесника.