Виктор Баныкин - Ранняя осень

Вдруг старик оперся сильными своими руками о скамью. Встал.

— Извиняйте меня… свежая она еще, моя рана… все еще кровоточит. По весне схоронил Машуру. От других смерть отводила, а сама… сама в одночасье скончалась.

Поблагодарив Гавриила Сидоровича за угощенье, я стал прощаться. С понурой головой проводил он меня до калитки.

Я уж взялся было за веревочную ручку послушной калиточки, когда старик осторожно коснулся рукой моего локтя.

— Ну-тко, покличьте-ка. Она молоньей припорхнет, — сказал он и положил мне на ладонь три подсолнечных семечка.

— Кто прилетит? — с недоумением переспросил я, в эту минуту весь отдавшись раздумьям о трудной судьбе человеческой.

— Синица… кто ж еще! — Гавриил Сидорович чуть-чуть улыбнулся.

— А не забоится? — усомнился я. — К вам она привыкла, а я…

И снова он весь преобразился: разгладились морщины на смуглом, как бы прокопченном, лице, залучились искристо глубоко запавшие глаза.

— Не-е, со мной не заробит!

Неуверенно вытянув руку, я довольно-таки робко позвал:

— Цика! Ци-ика!

Чуть погодя, невесть откуда взявшись, на мою ладонь опустилась синица. Легко так, еле касаясь кожи тонюсенькими лапками. Взяла семечко — которое покрупнее — и улетела.

— А вы сомневались, — сказал Гавриил Сидорович. — Не-е, птица или, к примеру, зверек… белочка, скажем, здорово все как понимают! Ежели к ним с добром, то и они тоже… с полным доверием! Который раз я даже такое проделываю: приклею семечко к губе и кличу синицу-вертихвостку. Припорхнет и прямехонько с губы… деликатно так склюнет.

Он, видимо, хотел что-то еще рассказать, но сдержался, махнул рукой:

— Разбалясничался я. Да и вам уж пора топать. А то опоздаете, кой грех, к вечернему автобусу. Ну, ну, бывайте! Здоровьичка вам и счастья!

Выйдя на улицу, я оглянулся на плетеную калиточку. Но старика-чудодея возле нее уже не было.

Как-то летом я гостил у друга на Оке под Касимовом. Стоял знойный июль — от солнца некуда было спрятаться. Да мы от него и не прятались, проводя целые дни на реке.

На зорьке рыбачили, потом варили ушицу из всякой мелочи. Жарили на сковороде подлещиков и сазанчиков — когда они попадались на крючок. А потом до седьмого пота пили чай. В полдень же, сморенные духотой, залезали в шалаш, пропахший горьковатым ароматом увядающих тальниковых веток, и спали до вечера как убитые.

Но вот подоспело время отправляться в соседнее село Ольговку за продуктами. Утром мы доели последнюю краюху, разрубив ее на куски топором. Кончился у нас и сахар, а пшена осталась всего-навсего горсточка. Короче — предстояли крупные закупки на целую неделю.

Вход в шалаш догадливый мой друг завесил гремящим брезентом, прикрепив к нему булавкой записку: «Хозяева дворца скоро вернутся. Подождите!»

Из тишайшего заливчика вывели на быстряк нашу лодку с навесным мотором. Течение подхватило ее и понесло, понесло вниз в сторону Ольговки.

Стоя на носу, я из-под руки глядел на онемевший от жары вольно расхлестнувшийся плес. Выцвело небо, выцвела речная гладь. И уж трудно было предположить, где кончается в недосягаемой дали вода и где начинается небесная безбрежная высь.

— Петро, — сказал я, не оборачиваясь, другу, копошившемуся на корме у беспрерывно чихающего мотора, — заткни глотку своему зверю! Куда спешить? Течение приличное, и через час мы так и так будем в Ольговке.

— Ладно, — буркнул сердито Петро. И заглушил капризный мотор.

Тотчас на легкую нашу лодочку опустилась убаюкивающая тишина.

Поудобнее усевшись, я обхватил руками колени и смотрел не отрываясь то на лесистые отроги правого берега, то на пологий — луговой. Кое-где вдоль левого берега уже протянулись знойные отмели, маня к себе первозданной чистотой.

Где-то за спиной все еще звякал железками неугомонный Петро. Но вскоре и он перестал суетиться, предавшись созерцанию.

То и дело над нами проплывали лениво чайки. Сморенные жарой, они даже не кричали. Раз мне на руку села большая стрекоза. Слюдяные ее крылышки мерцающе переливались радугой.

Не знаю, сколько прошло времени, когда мы поравнялись с тем местом, где Ока делала крутой изгиб. Тут по склону высоко дыбившегося правого берега стояли могучие сосны.

Вначале я ничего особенного не заметил, любуясь столетними богатырями в пышной густущей хвое. В их вершинах, мнилось, могли запутаться неосторожные облачка, низко проплывавшие над землей. Вдруг мой взгляд скользнул по песчаному склону, и я вздрогнул, пораженный необычностью увиденного.

Великаны натужно шагали, упираясь неуклюжими, перекрученными корнями-ногами в красноватый песок. Иные из сосен, казалось, даже приподнялись от нетерпения на цыпочки, чтобы увидеть тот, левый, берег. Были среди великанов и уроды. Они ковыляли раскорякой на своих искалеченных коротышках-культяпках или ползли, таща за собой перебитые ноги-плети…

Я прикрыл ладонью глаза, думая, что мне все это померещилось. Когда же спустя некоторое время отнял от лица руку, сосны все так же напористо, гурьбой, шагали по склону, намереваясь, видно, вброд перейти Оку.

— Удивлен? Поражен? Восхищен? — чуть насмешливо заговорил неожиданно за моей спиной Петро. — Как видишь, природа способна и на разные шутки. — Помолчав, он добавил уже без язвительности в голосе: — Ураганные ветры, весенние потоки, летние ливни — ливни у нас на Оке эх и сильнущие бывают! — они-то и размывали из года в год ненадежный песчаный склон. Можно подумать: какое-то чудовище вылизало из-под корней деревьев грунт. Ночью тут страховито, скажу тебе, бывает. Сам знаешь — я не из робкого десятка, а вот в прошлом году по осени припозднился… С ружьишком шатался в этих местах, ну и набрел на шагающие сосны…

Друг принужденно как-то засмеялся, похлопывая меня по горячему плечу. И не проронил больше ни слова до самой Ольговки.

А я все смотрел на удаляющиеся от нас сосны. Грозная эта ватага все шагала и шагала, распустив по сторонам зеленые бородищи. Любую силу, думалось, сокрушат на своем трудном далеком пути шагающие деревья.

Как-то палящим летним днем, в самом конце июля, бродил я по лесу, насквозь пропитанному крепким настоем смолкой хвои. Бродил-бродил, да и заблудился.

И кто знает, сколько бы пришлось бесцельно попетлять по незнакомым местам, пока не выбрался бы на какую-то тропку. Да случай помог.

В самой чащобе молодого ельничка наткнулся я на бритоголового ушастого подростка.

Прислонившись плечом к угольно-буроватому стволу голенастой елки в ноздреватых белесых крапинах лишайника, он что-то писал проворно, не отрываясь, в самодельной записной книжечке. Глубокая сосредоточенность помешала ему услышать мои шаги. И я совсем близко подошел к пареньку в выгоревшей, соломенного цвета старенькой майке и синеватых спортивных брюках, тоже повидавших виды на своем веку.