Виктор Баныкин - Ранняя осень

— Продал? — поинтересовался Гордей.

— Кое-как уломал, — комбайнер улыбнулся. В две-три затяжки прикончил папиросу, бросил окурок за борт. — Вот и к вам, Гордей Савельевич, такая же у меня просьба.

— А у вас большое собрание картин?

— Какое там «большое»! Четыре пейзажа и два натюрморта. Все полотна, кроме Васнецова, поволжских художников. Последний этюд «Старые осокори» весной в Самарске приобрел у Шухраняна.

— У Аршака Никитыча? — на щеках Гордея проступили винно-красные пятна.

— А вы знакомы с ним?

— Мой учитель. В сорок втором Аршак Никитыч был эвакуирован из блокадного Ленинграда к нам в Сызрань, Когда чуть окреп, пошел у местных властей просить работу. Ему сразу предложили тепленькое местечко: директора художественных мастерских. Посмотрел Аршак Никитыч на копии с репродукций картин Репина, Шишкина, Левитана и пришел в неописуемый ужас. И отказался от спокойной должности, согласившись поехать к нам под Ольговку мастером гончарного цеха. Замечу в скобках, в гончарный этот цех шли одни отпетые сорванцы. Больше месяца ни один мастер не засиживался на Кармалинском хуторе. А вот Шухранян — это прямо-таки поразительно — нашел с мальчишками общий язык. Отлично наладил работу цеха. Вот летом того же — сорок второго — я и познакомился с Аршаком Никитычем. — Вдруг спохватившись, Гордей спросил: — Я вас не утомил?

— Продолжайте, пожалуйста.

Помолчав, художник вздохнул.

— Да и продолжать уж нечего… Осенью сорок третьего я ушел в армию. Мои сверстники тогда чуть ли не с пятнадцати лет рвались на фронт… Сразу же после войны Шухраняна пригласили в Самарск заведывать художественным музеем. На Волге он у нас и осел. Волжские пейзажи Аршака Никитыча… вы, наверное, сами убедились, всегда лиричны… в них непосредственное восприятие природы. Извините за избитые банальнее слова… Не умею говорить… картины надо видеть. Лишь некомпетентные в искусстве люди больше всего любят болтать о живописи.

Святобогов засмеялся.

— Это вы точно подметили!

— Скажите, как сейчас поживает Аршак Никитыч?

Выудив из кармана новую папиросу, Святобогов помял ее между пальцами.

— Бодрый старик, хотя и девятый десяток разменял. Приветливый, сердечный. Собираюсь уходить, а он: «Нет, батенька, подождите. Чаю попьем, и пойдете». Пришлось остаться.

— Верно: сердечный человек Аршак Никитыч, — кивнул Гордей, отводя взгляд. Ему сейчас стыдно было смотреть в глаза комбайнера. В последние четыре года ни одного письма не написал своему учителю.

Святобогов оказался настойчивым. Он снова напомнил художнику о своей просьбе.

Гордей развел руками.

— У меня… ничего сейчас нет… даже подмалевка, даже эскиза завалявшегося.

Чуть погодя, художник добавил:

— Зимой вы собираетесь в гости к родичам в Усолье. Загляните и ко мне в Ольговку. Денечков хотя бы на пять. Напишу ваш портрет масляными красками. Возможно, к тому времени появятся у меня и какие-то этюды… Договорились, Роман Андреевич?

— По рукам! — просиял в улыбке Святобогов.

В Березняки теплоход пришел пополудни. Кроме Гордея, на берег сошли три девушки, все как одна в куртках на молниях, и коротконогий лохматый парень в брезентовой спецовке. Молодые люди были с химзавода, построенного несколько лет назад в соседнем овраге. За ними вот-вот должен был притарахтеть катер.

Когда теплоход скрылся за мысом, вдруг сварливо, к дождю, закаркала ворона. Покружилась, покружилась над пристанью и подалась в лес, с зловещей медлительностью махая крыльями.

Поглядел Гордей на стылую, как бы остановившуюся Волгу и решил один идти через луга. Откуда сейчас взяться попутчику?

Взвалил на спину рюкзак с притороченным к нему ковриком, взял в левую руку этюдник и зашагал по тропинке в сторону захлестанных ветрами осинок на дыбившейся пупом горушке.

Через час, самое большее — через полтора, тропа эта, петляющая по дикому когда-то урочищу, славившемуся непролазными зарослями малинника и ежевичника, приведет к Усолке, к месту переправы на противоположный берег — крутой, обрывистый, с лепящимися по увалу избами и банешками родной Ольговки.

Надеялся Гордей: кто-то из рьяных рыбаков непременно канителится с удочками на луговой стороне Усолки. И он попросит земляка перевезти его на деревенский берег.

В безжалостно раздетом догола лесу было грустно, сыро. В промозглых низинках по пояс в тумане стояли липы, будто отлитые из чугуна. А вокруг — такая тишина, что за полверсты слышалась мышиная возня на вырубках. Палый, жухлый лист под ногами шуршал точь-в-точь как береговая галька.

Однажды Гордей присел отдохнуть на поросший мхом пень-махину, опутанный корневищами-удавами, точно чудом доживший до наших дней из былинного, богатырского прошлого.

И все думал, думал.

После смерти матери это первая его поездка на родину. А прошло с тех пор шестнадцать лет! Обещался в тот же год под осень вернуться в Ольговку, поставить на могилке матери дубовый крест, заняться строительством мастерской. Собирался с Аней начать новую жизнь.

Как могло случиться, в который раз спрашивал себя Гордей, поверил он — охотно поверил — Аниной телеграмме? Почему на крыльях не полетел на Волгу? Почему не боролся за свое счастье? Ведь не юношей неразумным он тогда был, а мужчиной, которому перевалило за тридцать.

Но вот Гордей встал, поправил за спиной рюкзак, подхватил этюдник и бодро зашагал дальше.

Раза два ненадолго нависало над поймой неясное, как бы заспанное, солнце.

И все же Гордей рад-радешенек был и этому хмуроватому дню, и ненадолго проглянувшему невеселому солнышку, и чуткой первозданной тишине. Незаметно для себя прибавил он шаг, охваченный нетерпеливым желанием как можно скорее встретиться с родимой сторонушкой.

Вскоре тропа увлекла его под уклон, в приречную низинку, и через десяток шагов увидел Гордей отчаянно веселый, напропалую дерзкий костерок на бугре.

«Не зря надеялся… вот и встречу сию минуту земляка, он и пересунет меня на ту сторону», — обрадованно подумал Гордей, останавливаясь перевести дух.

Сразу за песчаной полосой начиналась Усолка, вся седая от курившегося над ней тумана. Даже у лодки, чуть вытащенной на вязкую застругу, липучие эти космы поглотили корму, будто отрубили ее напрочь. Белесая мгла скрывала и противоположный берег.

У костра кто-то сидел на осиновой плахе спиной к художнику и грел руки, протянув их к беззаботно играющим между собой язычкам — острым, увертливым, рвущимся вверх.

Пройдя еще несколько шагов, Гордей сказал возбужденно радостно:

— Мир честной компании!

Сидящий у костра вздрогнул. А пружинисто поднявшись с осиновой плахи, повернулся лицом к Гордею.