Виктор Баныкин - Ранняя осень

Моим экскурсоводом по городу чуть ли не с тысячелетней историей был местный старожил — сотрудник областной газеты, большой ценитель древности. На мое счастье, Серафим Максимович Дедушкин в данный момент находился в отпуске, и он целых три дня, не уставая, водил меня от одного живописного древнего храма к другому, не менее древнему, не менее величественному.

А к концу последнего дня, тихого, насквозь золотого от обилия льющихся с неба умиротворенно-ласковых лучей неистового майского солнца, Серафим Максимович — узкоплечий, тщедушно-сутулый с виду человек с впалой грудью и густой окладистой бородой Николая-чудотворца, смущающий своими глазами с дьявольски-задорным блеском, — сказал чуть насмешливо и чуть загадочно:

— Нуте-с, скажите-ка напрямки: не утомил вас бородатый сумасброд? Нет?.. Это честно?.. Тогда, может, прокатимся за город? Не пугайтесь, километров семь, не более до того места… я бы выразился: святого из святых. К счастью, не все дотошные туристы про тот уголок знают. А вы, как я полагаю, не пожалеете о потерянной паре часов.

Я тотчас согласился. Неподалеку от собора, который мы только что внимательно осмотрели, стоял старый, первого выпуска, «Москвич» Серафима Максимовича, и мы, усевшись в этот «скрипучий рыдван», — по меткому выражению его хозяина, покатили по булыжной мостовой вон из города.

Сразу же за последними постройками потянулись небогатые северные поля, зеленые холмы, хмуроватые ельнички. Поля тянулись до самого горизонта с редкими кучевыми облаками, показавшимися мне до предельной крайности одинокими, никому-то не нужными.

В этих местах, по народному преданию, располагались когда-то в седую старину на отдых полчища хана Батыя, собиравшегося сокрушить твердыню русского православия.

И снова сквозящие бирюзой перелески, снова поля, снова невысокие, манящие к себе горушки. Дорога все время виляла то вправо, то влево.

«Где же это Боголюбово, до которого, Серафим Максимович сказывал, всего-то-навсего километров семь? — недоумевал я, оглядываясь по сторонам. — Мы, наверно, все десять отмахали».

А через несколько минут дорога круто свернула влево за березовую жидковатую рощицу, и внезапно перед нами показалось село с белокаменной восьмиглавой церковью.

На площади у сельсовета неутомимый Серафим Максимович остановил своего пропыленного «Москвича» с вмятинами и шрамами, словно он только что вырвался яз-под яростной бомбежки. Выключив мотор, Дедушкин бодрым шагом направился к резному, с витыми балясинами крыльцу.

Было воскресенье, к тому же давно завечерело, но Дедушкина это не смутило. Взбежав на крылечко, он решительно распахнул дверь и гулко прокричал в полутемные прохладные сени:

— Лукич, ты не спишь?

Чуть погодя, кряхтя и охая, в дверях показался однорукий старик в посконной косоворотке, лаптях и модных очках в круглой пластмассовой оправе.

— Здравия желаю, Серафим свет Максимыч! — прошамкал странный с виду этот древний дед. — Не забываешь ты меня, душа-человек! Спасибочко за память!

— Извини, Лукич, вот гостя привез. Просим тебя: покажи-ка нам свой терем-теремок.

Лукич вприщур посмотрел на меня из-под коричневато-черной руки, будто вырубленной из мореного дуба, снова покряхтел, пожевал беззвучно тонкими известковыми губами.

— Это можно… Почему не показать? — сказал он немного погодя. — Обождите малость… кисет с табаком пойду прихвачу. А показать можно. Труда для меня большого в том нет.

И старик, повернувшись к нам медленно спиной, зашаркал по широким, выскобленным до восковой желтизны половицам сеней.

Вернувшись снова на крыльцо, Лукич запер дверь на ржавый висячий замчище, наверное, столетней давности, как и сам дед, опустился на землю, слегка поддерживаемый за локоть Дедушкиным, и мы поплелись в сторону церкви.

«Храм как храм, — думал я, — и ничего-то в нем, кажется, нет примечательного. За эти три дня мы такие соборы повидали, что этот заурядный храмик никого ничем не удивит».

Серафиму Максимовичу я ничего не сказал. А покорно шагал вслед за ним и чуть не разваливающимся от древности Лукичом.

Едва же мы завернули за угол церкви, как перед глазами нежданно-негаданно возник холмистый муравчатый взгорок в крапинах огненно-оранжевых цветов-пуговок. На фоне же лениво плывущих облаков с изумрудно-синими просветами неба четко обозначился стройный, легкий силуэт деревянной часовенки, обласканной склонившимся к горизонту солнцем.

Ничего потрясающего будто не было в этой махонькой часовенке, срубленной из вековых сосновых бревен непомерной величины, — так обычно заботливо рубили плотничьих дел мастера крестьянские избы. По обеим сторонам прямо-таки воздушного крылечка часовни дыбились седые ели, а между ними топорщились замшелые валуны.

— Взирайте и дивитесь, на что были сподручны наши пращуры, — проговорил с одышкой Лукич, взобравшись на зеленеющую приветливо горушку, обдуваемую всеми ветрами. — Без единого гвоздика сложена часовня, и конопатки никакой. А бревно к бревну как литые лежат. И вся-то работа до того в аккурате… примечаете? Одними топорами махали мужики, а чудо эвон какое сотворили. Возьмите, к примерности, маковку… вся она вроде бы прозрачная и радостная… что тебе птица Сирин по лазоревому поднебесью парит. А крылечко? Резное от начала до конца, ровно девичье кружево. Ноне днем с огнем не сыщешь эдаких умельцев-древорезцев.

Дед передохнул, ловко скручивая правой, единственной своей рукой цигарку. А потом раздумчиво протянул, глядя на серебрившийся в вышине, на чешуйчатой главке, крест:

— Балакали допрежь… книга велась такая… церковная, знатное дело. Да ее куда-то запропастили еще в коллективизацию. Так по той книге вроде бы значилось: о тысяча семьсот… не то десятом, не то пятнадцатом… во-о когда часовню нашу вознесли!

Лукич долго курил, глубоко затягиваясь, отдыхая на убогой скамье напротив часовни-терема.

А я все глядел и глядел на одухотворенное это чудо, глядел не отрываясь, и мне мнилось порой, что часовенка и в самом деле вот-вот оторвется от земли и вознесется гордым лебедем в пурпурное поднебесье.

Докурив самокрутку, старик сказал:

— Мне, робята, пора… я ведь на казенной службе. Вдруг какого-нибудь начальника нелегкая дернет из района позвонить… А сельсовет на запоре.

И он, с трудом разгибая спину, — когда-то могучую, а сейчас мосласто-костлявую, поднялся со скамьи.

У сельсовета мы попрощались с дедом. Я предложил ему пачку «Беломора», тот наотрез отказался ее взять.

— Разве это табак? — Лукич с пренебрежением махнул рукой. — Так, одно баловство. Только свой самосад признаю. Ну, прощевайте… кто знает, свидимся ли еще когда. Мои-то дни теперича минутами отсчитываются. А ежели зимой не помру, приезжайте еще… Всего вам наилучшего, друг ты мой бесценный, Максимыч!